Первые императоры Рима: от Августа до Калигулы - Виктор Сонькин - Дилетанты - 2017-07-20
С. Бунтман
―
Добрый вечер, мы в прямом эфире, очередной выпуск программы «Дилетанты». И мы уже переходим к следующему номеру журнала «Дилетант», потому что он выходит уже вот-вот, максимум в понедельник появится в продаже. И основная тема – Калигула, как такой человек получился. Мы сейчас попробуем проследить историю вместе с Виктором Сонькиным, добрый вечер.
В. Сонькин
―
Добрый вечер.
С. Бунтман
―
Виктор Сонькин – журналист, автор книги об истории Древнего Рима «Здесь был Рим». Мы сейчас попробуем попасть в императорский Рим и проследить императоров, первых императоров Рима, все-таки от августа до Калигулы. Давайте подойдем. И у нас иногда с историей складывается такое ощущение, что вот, как с датами, с революцией, вот до 25 октября 1917 года было одно, а потом сразу стало все абсолютно другое. Рим республиканский, Рим императорский, такое впечатление, что республика все-таки не исчезала. И что это было, и как это получилось, и с какими людьми?
В. Сонькин
―
Да, для римлян, безусловно, ощущение смены эпох, которая, вполне возможно, была характерна для россиян в 1917 году, такого ощущения у них не было, они вообще не заметили, что какая-то эпоха закончилась, и началось нечто совсем другое. Тут надо понимать, что последние примерно сто лет республиканского правления были катастрофичны для государства и для всех его жителей.
С. Бунтман
―
Это ощущалось, катастрофичность ощущалась?
В. Сонькин
―
Ощущалось, потому что были постоянные гражданские войны. Республика в общем и целом не справлялась ни с управлением, ни с назначениями, ни с колониями - ни с чем. Это в значительной степени вызвало ту перемену, которая, собственно, и произошла. И Юлий Цезарь, которого не считают вполне первым римским императором, потому что он не называл себя так.
С. Бунтман
―
Император – это другое достаточно, это отдельная история, кто такой император.
В. Сонькин
―
Да. Он по крайней мере сумел подчинить враждующие партии себе и некоторое благополучие в римскую жизнь привнести. Другое дело, что он не очень интересовался такой повседневной политикой, и собирался после того, как, по его мнению, все пришло в норму, отправиться на какую-нибудь очередную военную кампанию. Именно в этот момент его и убили. А дальше уже началась снова гражданская война, после которой к власти пришел Август неожиданно, это как бы отдельная интересная история, и после тех гражданских войн, которые на протяжении первого двадцатилетия правления Августа продолжались, эта вот республиканская эпоха постепенно клонилась к упадку и к концу. А потом все стало хорошо.
С. Бунтман
―
Хорошо?
В. Сонькин
―
Ну как – началось мирное время, никто больше никого не убивал.
С. Бунтман
―
Собственно в метрополии?
В. Сонькин
―
Не только в метрополии, во всей империи. После того, как – вообще произошла очень странная вещь, когда Август пришел к власти, и каким образом это случилось. Когда Цезаря убили, было прочитано его завещание, которое он оставил весталкам, которое было оглашено всему народу. И помимо того, что он оставлял свои сады, значительную часть состояния всем гражданам и прочее, он как бы посмертно усыновлял – хотя не было такой практики посмертного усыновления – своего внучатого племянника Гая Октавия. И таким образом передавал ему как бы…
С. Бунтман
―
Что? Вот что передавал?
В. Сонькин
―
Это было не очень понятно. Но в то же время все политики того времени считали, что это, безусловно, очень важная вещь, и главным образом сам 19-летний Август это понял, потому что, конечно, к такому мальчишке никто всерьез не относился, его никто и не знал. Это был скромный юноша из хорошей, но ничем не примечательной семьи, который еще к тому же в этот момент учился в алерии на территории нынешней Албании, и совершенно, в общем, при том, что он сопровождал Цезаря в некоторых его военных походах и так далее, но, в общем, никто не считал его таким непосредственным наследником, преемником или кем-нибудь в этом роде.
С. Бунтман
―
Виктор Сонькин, я напоминаю. Вот здесь вопрос от Тани поступил, на мой взгляд, очень важный: «Гражданские войны кого с кем и чтобы что?» - так формулирует Таня. Какой был предмет гражданских войн основной, можно ли его один такой выделить?
В. Сонькин
―
Это борьба за власть, конечно, потому что разные личности стремились к тому, чтобы овладеть всей властью в Риме, потому что вообще как бы традиционно римская система управления была очень – если сказать демократичной, то это сразу приносит очень много лишнего и не совсем верного, но тем не менее она, безусловно, была основана на избирательности, на выборах…
С. Бунтман
―
На сменяемости.
В. Сонькин
―
Причем, сменяемости очень частой. Срок функциональности консулов был 1 год.
С. Бунтман
―
Только в Швейцарии, мы можем сейчас вспомнить из современных государств, где сменяется президент - только год.
В. Сонькин
―
И еще отдельно важно было то, что консула всегда было два, как бы высшую власть в государстве осуществляли два человека, и ни один из них не был старше другого.
С. Бунтман
―
Взаимоконтроль?
В. Сонькин
―
Да. Только в исключительных случаях избирался специальный чиновник, которого называли диктатор, и это вовсе не тот диктатор, которого представляем себе мы, который собирает в своих руках всю власть и делает что хочет. Нет, это был человек, выбранный исключительно для выполнения какой-нибудь конкретной задачи. Ну, например, вот когда нужно было справиться с пиратами в Средиземном море, был выбран диктатором Гней Помпей, известный полководец, и он очень благополучно и быстро с ними расправился.Срок действия диктатора не мог превышать 6 месяцев, после этого он должен был сдать свои полномочия. А если он справлялся с задачей раньше, то, соответственно, его полномочия тоже кончались раньше. Более того, диктатору все-таки выбирали еще одного помощника, который назывался магистр эквитум – то есть как бы начальник конницы, условно говоря, хотя вовсе не обязательно он кавалерией командовал – который был подчинен диктатору, но тем не менее все-таки был важной фигурой в его окружении, потому что римляне очень боялись всяческого единовластия. И эта боязнь единовластия, она у них продолжалась еще очень долго, поэтому первый период императорского Рима, скажем, от Августа до Калигулы, о котором мы сейчас говорим, ведь при этом все республиканские институты сохранились. Не то что, пришел Август и сказал: все, теперь ничего не будет, никакой республики, мы все отменяем, теперь будет только император – вовсе нет, наоборот. Как называть Августа в последние десятилетия его правления, даже не совсем понятно, потому что консулы были, преторы были, цензоры были, эдилы были – вся иерархия римского республиканского правления, она сохранялась, и Август называл тот режим, который благодаря ему как бы зажил новой жизнью, он называл его восстановленная республика (res publica restituta). И именно в этом, как он считал, во всяком случае, такова была августовская пропаганда, именно в этом была его главная заслуга.
С. Бунтман
―
Что он гарантирует функционирование республики, получается. Некий гарант.
В. Сонькин
―
Да, получается, что так. Есть очень интересный документ, который был обнаружен знаменитым историком Теодором Моммзеном, лауреатом Нобелевской премии, одним из немногих людей, который получил Нобелевскую премию не за художественную литературу, а за исторический труд.
С. Бунтман
―
Читается потрясающе.
В. Сонькин
―
Он нашел в нынешней Турции, примерно в городе Анкаре, нынешней столице Турции, храм древнеримский – там их довольно много. И на самом деле известно это было довольно давно, но разобрать наросшие вокруг этого турецкие строения, домики и прочее и прочитать, что там написано по-гречески и по-латыни, удалось только вот в конце ХIХ века. И нашли потом еще несколько храмов, все тоже в Малой Азии, то есть, в Турции, с этим самым текстом.Этот текст – это так называемое завещание Божественного Августа, это написано явно самим Августом, короткий достаточно текст, в котором он под конец жизни рассказывает, что он сделал и для чего. Изначально это были, видимо, две большие бронзовые колонны, которые стояли у входа в мавзолей Августа, но бронзовых крупных предметов от Древнего Рима до нас практически не дошло, только если что-нибудь случайно завалялось. Поэтому в Риме их не осталось, но вот к счастью, они сохранились в другом виде. И там Август говорит очень много интересных вещей, из которых понятно, как он сам воспринимал свое правление, и как он хотел его показать народу.
Там, в частности, практически ничего не сказано об очень жестоких шагах, которые он в начале своего правления предпринимал, для того чтобы справиться с противниками, для того чтобы вот эту гражданскую войну повернуть в свою пользу. И там есть одна очень интересная фраза, что: авторитетом я превосходил всех, а власти у меня было не больше, чем у товарищей по должности. То есть, вот эта идея императора в Риме, то, что мы потом стали называть императором, Августа назвали в какой-то момент словом «принцепс», или «принкепс», в зависимости от того, какое произношение латыни вы выбираете, что означает «первый», и изначально это был, скажем, старейший из сенаторов. Но в случае Августа ему было это как бы звание дано как такому самому главному человеку в государстве, а никакого аналога у этого не было ни в более ранней римской истории, ни в современной Августу.
Еще надо понимать одну вещь, что, ну как мы вообще воспринимаем любую императорскую власть, единоличную власть – как монархию.
С. Бунтман
―
Да.
В. Сонькин
―
А у римлян уже была монархия когда-то.
С. Бунтман
―
И слово «царь» и воспоминание о царях – это было ужаснейшее воспоминание, то есть, никогда, это против всех принципов.
В. Сонькин
―
Да. Это было прямо действительно самое ужасное, что только может быть. Говорят, что Цезарь как бы играл с этой идеей и думал, а вот не стать ли ему царем. И во время одних таких торжеств спортивных его друг и соратник Антоний, с которым потом Август сражался, он подносил ему царскую диадему, а Цезарь от нее величавым жестом отказывался, прислушиваясь заодно к тому, что кричит толпа. А толпа была, конечно, ужасно недовольна, потому что идея о том, что кто-то может думать о царской власти, да, в этом самом превосходном Риме, это было совершенно невозможно. И поэтому идея царской власти единоличной, она для римлян была совершенно какой-то ужасной, непристойной, невозможной. Поэтому опять-таки Августу нужно было сделать все, чтобы показать, что его власть совсем не царская, совсем не такая, как когда-то в давние времена, про которую только легенды рассказывали.
С. Бунтман
―
Но рассказывали постоянно. Это такой основополагающий гражданский миф.
В. Сонькин
―
Конечно.
С. Бунтман
―
Борьба против установления республики.
В. Сонькин
―
Конечно. Вот собственно Капитолийская волчица – символ Рима, которая вскормила Ромула и Рема, вот Ромул же был именно первым царем Рима, и благодаря этому, их потом было совсем не много, всего 6 за очень длинное время, что дает основание считать, что скорее всего история эта не исторична, что в ней очень много… но это действительно очень давние дела, и несколько человек могли слиться в одно лицо, или это вообще все было не так. Особенно в ХIХ веке было популярно мнение о том, что вообще никакой царской власти в Риме не было, хотя сейчас историки не склонны с этим соглашаться.
С. Бунтман
―
Не будем идти дальше, потому что потом появлялись вообще очень многие разные, что вообще ничего не было никогда и нигде.
В. Сонькин
―
Кстати, интересно то, что судя по всему знаменитая Капитолийская волчица – все-таки не древнеримский памятник. Вот ее изучали самыми разными материаловедческими способами и пришли к выводу, что она там какого-то ХII-ХIII века, что она раннесредневековая, а не древнеримская. И хотя это исследование, которое было выполнено в том числе в Италии, итальянцы стараются как-то про это много не говорить. Это почти наверняка так.
С. Бунтман
―
Вполне могло. Но упоминание…
В. Сонькин
―
Нет, волчица была, но именно этот памятник.
С. Бунтман
―
Ну да, как стоит волчица в Сиене, и считается, что это вообще родина всего и всех волчиц на свете. Это совершенно в другом месте.Ну хорошо, вот существует республиканская традиция, существует основополагающий миф, что Рим – это республика, это власть народа через его представителей и общество. И тут появляется вот такое вот странное, и завещание, появляется Август, гражданская война – ну что, борьба за власть, но это борьба за власть с оружием в руках. Огромными, может быть, по тем временам группами людей, и вооруженных людей. То есть, это люди с войсками воюют. Это гражданская война.
В. Сонькин
―
Да, но тут надо понимать, что гражданская война началась не в этот момент, она началась задолго до этого, там, Сулла, Марий, вот все эти полководцы вполне себе еще республиканского Рима, они погрузили государство в очень серьезную гражданскую войну, где впервые вообще за много веков в Риме появились вооруженные люди, вооруженные римские солдаты вошли в Рим, чего, вообще говоря, по обычаю и по закону делать было нельзя. И вот это примерно столетие до Августа, оно осталось в памяти потомков как довольно жуткая эпоха. Скажем, поэт Гораций знаменитый, который сражался против Августа во время гражданской войны, но не очень удачно – бросил свое вооружение, сбежал и прочее, он об этом, в общем, вспоминал как о некотором ужасе.И действительно августовское правление, принесшее наконец мир на территорию всей Римской империи после нескольких раундов новых, после того, как он сам постепенно с некоторыми перерывами расправлялся со своими врагами, потому что сначала, когда он был совсем юный, и было непонятно, насколько он вообще способен на что-нибудь, оказалось, что когда ему стало понятно, что навстречу его требованиям никто сам собой не пойдет, он пошел на Рим вооруженными силами, верными Цезарю, захватил Рим, сказал, чтобы его немедленно выбрали консулом, хотя ему было 19-20 лет, что совершенно было немыслимо.
С. Бунтман
―
А ценз какой был?
В. Сонькин
―
42 года. И после этого он сражался с Антонием, но потом они замирились, сказали – ладно, о’кей, мы будем дружить и мы просто поделим власть. Вот Август – Октавиан, он тогда еще не был Августом – будет властвовать в Риме и в западной части империи, а Антоний получил себе восточные провинции и практически в Риме не появлялся, как известно, заведя роман с египетской царицей Клеопатрой.Тут опять-таки надо понимать, что она не столько египетская, сколько греческая, потому что она потомок тех завоевателей, Александра Македонского, которые пришли в Египет не так давно относительно. Но тем не менее она для нормального такого римского человека символизировала все жуткое восточное роскошное развратное и непристойное. И поэтому Августу было довольно легко направлять пропаганду против Антония, который вот с такой чудовищной восточной царицей так тесно связался. И потом уже в 31-м году до нашей эры в битве при Акции морской Октавиан победил Антония и Клеопатру, и на этом, в общем-то, история вот этих долгих вековых гражданских войн в Риме закончилась. После этого Рим жил относительно мирно. Ну, там были еще какие-то пограничные стычки и прочее, но вот тот ужас, в котором несколько поколений провело свою жизнь, он сменился вдруг расцветом.
С. Бунтман
―
Да. И расцвет этот выражается в чем? Во-первых – мир.
В. Сонькин
―
Да.
С. Бунтман
―
Здесь спрашивают: с народом ли воевали? Так воюют всегда через, по головам народа воюют, любого народа.
В. Сонькин
―
Конечно.
С. Бунтман
―
Любая гражданская война, и не только гражданская.
В. Сонькин
―
Надо понимать, что народ в каждом случае посылал своих сыновей в армию, и этих армий было в тот момент несколько, каждая подчинялась своему полководцу, в зависимости от того, что полководец мог пообещать, какому прежнему полководцу эти солдаты-легионеры были верны и так далее. Это очень сложная история.
С. Бунтман
―
Ну вот – мир. Рим упорядочивается, он становится управляемым.
В. Сонькин
―
Да.
С. Бунтман
―
Он отстраивается.
В. Сонькин
―
Да. И Август говорил, что он принял Рим кирпичным, а оставляет мраморным – это известная его похвальба такая.
С. Бунтман
―
Ну хорошо. Хотя римский кирпич – это здорово.
В. Сонькин
―
Да
С. Бунтман
―
Дальше. Люди стали лучше жить, граждане собственно?
В. Сонькин
―
Да. Это был момент резкого повышения жизненного уровня, который был связан и с окончанием всяких войн, и просто с благоприятной экономической ситуацией. В общем, поколение, которое вот это видит, оно воспринимает это как золотой век.
С. Бунтман
―
Уже тогда!
В. Сонькин
―
Уже тогда.
С. Бунтман
―
Потому что довольно часто бывает в истории, что золотой век воспринимается постфактум, когда начинается ностальгия и во время всевозможных бед – вот, как было хорошо…
В. Сонькин
―
Это само собой. Но это было, пожалуй, позже. А вот августовская эпоха, она характерна, дело в том, что Август – сам ли или благодаря тому, что у него были такие успешные умные советники – он очень хорошо управлял общественным мнением. Причем, хорошо не только с точки зрения повседневной политики, но и с точки зрения истории и литературы, потому что те величайшие имена римской литературы, которые мы сейчас вспоминаем – Гораций, Вергилий, Овидий в некоторой степени, хотя это немножко отдельная история – это августовская эпоха, это августовские дети некоторым образом. У Августа был ближайший друг и соратник меценат, известное нам слово, который, видимо, был очень умным, культурным менеджером и который умел привлечь не просто подхалимов – таких всегда довольно много – а действительно выдающихся писателей, чтобы они не то чтобы даже пели хвалу Августу, это, в общем, довольно мало. Когда Вергилий показывал Августу черновики своей «Энеиды», Август был недоволен, потому что он надеялся, что это будет поэма про величие его правления, а не про какого-то троянского царевича, который бог знает когда, еще задолго до Ромула и Рема прибыл в Италию и с кем-то воевал. Там, конечно, есть и Август, и его потомки, в тот момент, когда Эней спускается в ад и видит перед собой вереницу того, что будет в будущем. Но это в 6-й книге небольшой относительно кусок. Август надеялся на большее. Но тем не менее, мы вспоминаем об этом до сих пор, и не было буквально с тех пор ни одного века в европейской истории, когда это не считалось бы величайшим произведением.
С. Бунтман
―
Во-первых. А во-вторых, конечно, создается образец, некий образец. Потому что, да, тут не совсем впрямую, но создаются великие произведения, и они почти тут же становятся известны. То есть, возможно, что об этом говорят, это читают вслух, это знают, это обсуждают, спорят, и спор переведен еще и в эстетическое русло. И получается, что вот эпоха сама произрастает вот так и духовно произрастает.
В. Сонькин
―
Конечно. Вот для писателей того времени, для Овидия в частности, возможность мирно творить при режиме Августа, который он воспринимал, может быть, не так, как Августу хотелось бы, потому что Августу хотелось бы, чтобы это было что-то такое величественное, а Овидий видел, что это нечто такое благополучное.
С. Бунтман
―
Виктор Сонькин, и мы с вами через 5 минут продолжим.НОВОСТИ
С. Бунтман
―
У нас в гостях Виктор Сонькин, и мы в преддверие выхода номера, который уже послезавтра, завтра или в понедельник в крайнем случае, появится в продаже, номер, посвященный основной своей теме – Калигуле. Мы сейчас подойдем и к Калигуле тоже с Виктором Сонькиным.Вот эпоха Августа, чем она заканчивается? Она заканчивается на такой же высокой ноте, как начиналась, или есть какая-то уже деградация?
В. Сонькин
―
Да нет, пожалуй, деградации нет. Хотя правление Августа было таким долгим, что к моменту, когда он благополучно и спокойно умер, в общем, практически людей, которые помнили бы доавгустовские времена, практически не оставалось. Он правил в той или иной форме Римом почти полвека. И это означало, что поколение сменилось, и теперь как-то надо продолжать ту модель, которую Август не то чтобы придумал, а которая некоторым образом упала ему в руки.
С. Бунтман
―
Получилась. Получил и получилась дальше.
В. Сонькин
―
Да. И тут была ужасная такая, непонятная ситуация, потому что, вообще говоря, даже царская власть в Риме не была наследственной, царя избирали. То есть, это был вполне себе царь со всеми царскими полномочиями, но тем не менее, передать, скажем, своему сыну просто на основании того, что это сын, царскую власть, этого не было. Было два последних, царя, они были отец и сын, но вообще это было не принято. И это отложило отпечаток на всю императорскую власть в Риме – на борьбу династий, на смену… Потому что никакого законного основания у того, чтобы передать власть, условно говоря, сыну или какому-нибудь другому выбранному наследнику, в общем-то, не было.Кроме того, у Августа была еще и другая проблема, потому что он, конечно, хотел передать власть каким-то своим прямым потомкам, а сыновей у него не было, у него была дочь, с которой у него отношения как-то не сложились, он ее сослал, потом сослал и внучку, вот Юлия старшая, Юлия младшая, им как-то не повезло.
А у него были внуки Гай и Луций, и он рассчитывал, что они продолжат его дело. Поэтому он поспособствовал тому, чтобы их выбрали консулами, отслужил с каждым из них по консульскому сроку, хотя вообще в это время уже старался такие значительные республиканские должности не занимать. Ну и в общем всячески их к этому готовил. Но они, к сожалению, оба при разных обстоятельствах, не очень понятных, но с большой вероятностью, вполне не то чтобы кто-то совершил на них покушение или что, но они погибли, оба умерли.
И оказалось, что у него наследников-то не осталось. А у его жены Ливии, с которой он прожил очень долгую и, видимо, довольно счастливую жизнь, у нее был сын, который в какой-то момент, когда стало понятно, что Август этих самых Гая и Луция выдвигает, он удалился от всего на Капри, там жил и старался ни с кем не общаться, а тут стало понятно, что другого ближайшего родственника нет, и Август вызвал Тиберия в Рим и стал его готовить к этой должности, что в результате и произошло – после Августа принцепсом стал Тиберий. Хотя, конечно, у некоторых романтически настроенных сенаторов и других людей была надежда на то, что вот, все-таки Август помрет, а дальше вернется нормальное республиканское правление.
С. Бунтман
―
Сделал свое дело, а теперь, нужен ли принцепс или не нужен. Скорее не нужен, уже так все хорошо, можно вернуться к классическим законам.
В. Сонькин
―
Да. Но так не получилось. И принцепсом стал Тиберий, который был, видимо, не такой умелый мастер политической интриги и общественного мнения, как Август, потому что, ну Августа все просто обожествляли. Он был действительно как бы человеком, который принес мир, благополучие, искусство, прекрасный город и так далее. А Тиберий был хороший правитель, но, видимо, не очень хороший PR-менеджер, поэтому о нем сохранились не такие восторженные воспоминания.
С. Бунтман
―
Но все-таки в нем можно уже сомневаться.
В. Сонькин
―
Да.
С. Бунтман
―
Уже поколения прошли, а теперь кто это? Можно сомневаться. А что делает армия в это время? Чтобы нам знать.
В. Сонькин
―
Важной задачей Августа и последующих императоров было держать армию под постоянным контролем в постоянной занятости. Поэтому армия была рассредоточена по разным провинциям. Провинции, строго говоря, делились на сенаторские и императорские, но с точки зрения армейской, в общем, особой разницы не было. Армейские подразделения, там легионы, каждый из которых имел какое-то свое название, свой символ, знамена и так далее.Кстати, вот одно из – Август вообще был не очень склонным к военным действиям человеком, совсем не таким как Юлий Цезарь, который был великий полководец, безусловно, а Август почти никаких таких войн не вел. Но одной из самых главных его заслуг подобного рода было возвращение штандартов, которые потеряла армия полководца Красса, который известен нам по балету «Спартак», в частности.
С. Бунтман
―
Не только.
В. Сонькин
―
Не только, естественно.
С. Бунтман
―
Он там уже, у парфян.
В. Сонькин
―
Да, на востоке в 53 году до нашей эры. И главное, были утеряны вот эти самые армейские штандарты, а это было просто – ну как бы хуже просто ничего быть не могло. Именно с такой символической точки зрения. И вот величайшее достижение августовской дипломатии заключалось в том, что он договорился с парфянами, что они вернут эти штандарты. И есть даже такая знаменитая статуя, которая называется Август из Прима-Порта, потому что она была найдена в поместье его жены Ливии в местечке Прима-Порта, это такая большая, больше чем в человеческий рост, фигура Августа, который стоит в торжественной позе и в военном облачении, и вот на его обмундировании есть рельеф, где изображается именно передача парфянами этих самых штандартов.
С. Бунтман
―
Да. Но, в общем, армия в постоянной занятости.
В. Сонькин
―
Да.
С. Бунтман
―
То есть, не нужно думать, что это какая-то, как государь наш Павел Петрович говорил, что в шубах в караул ездят, сплошная лень…
В. Сонькин
―
Нет, армия работала, армия охраняла границы, армия строила укрепления. Ну, там, в частности, знаменитый Адрианов вал в Англии, это вот такое военное римское укрепление, очень важное.
С. Бунтман
―
Укрепляли периметры империи.
В. Сонькин
―
Да.
С. Бунтман
―
Хорошо. Тиберий – что происходит при Тиберии? Потому что мне очень хочется, чтобы мы как-то просмотрели сейчас императоров и дошли бы до нашего любимца.
В. Сонькин
―
При Тиберии ничего такого уж особенного не происходит, если не считать того, что, видимо, именно в это время в Иудее состоялась казнь Иисуса Христа и все связанные с этим события. Но, естественно, про это в Риме никто не знал, и на протяжении довольно долгого времени еще после этого о христианстве, которое доходило бы до Италии, в общем, речи нет. Впервые это появляется, может быть, в каком-нибудь II, а то и III веке нашей эры.Потом был император Клавдий, который отличался тем, что он был человек ученый, и вообще совершенно не собирался заниматься императорской деятельностью. Он писал научные труды, он написал большую книгу об этрусском языке. К сожалению, она до нас не дошла, поэтому мы об этрусском языке знаем...
С. Бунтман
―
Только ссылки есть.
В. Сонькин
―
Да. И есть удивительный совершенно документ, который был найден во Франции недалеко от Лиона, тогда он назвался Лугдун, где записана практически стенограмма выступления Клавдия в Сенате, который обращается к сенаторам с предложением дать гражданство гражданам определенных галльских областей. Сенаторы говорят: да вот… они же тут понаехали… дай им палец – они откусят руку… и так далее.А Клавдий им отвечает, что, отцы-сенаторы, вы подумайте, ведь когда-то речь шла только о Риме, а потом это была уже Центральная Италия, а потом вся Италия, а потом не только Италия, скажем, и Сицилия, и все, что мы сейчас считаем седой древностью, когда-то было невероятным новшеством, которое вызывало у таких как вы такие же…
С. Бунтман
―
А сколько было племен вокруг Рима…
В. Сонькин
―
Конечно, они до I века до нашей эры продолжали Риму сопротивляться, там какие-нибудь самниты. И Клавдию удалось уговорить сенаторов, они приняли, согласились на его предложение, и вот в этом Святилище Трёх Галлий так называемом была установлена большая бронзовая таблица, где полностью все это заседание было зафиксировано. То есть, Клавдий был такой интеллектуал на римском престоле, что не совсем привычно вообще для ситуации верховной власти. Ну и закончились его дни как-то тоже не слишком благополучно, потому что, может быть, его отравила его собственная жена. Но точно это неизвестно.
С. Бунтман
―
Но уже как-то появляется вот такое, какое-то дрожание вот этого упадка, этого разброда, оно появляется.
В. Сонькин
―
Да, конечно. Собственно, до Клавдия это был Калигула, и это тоже была такая довольно мрачная история, потому что Калигула явно был человек довольно такой неустойчивый. Хотя тут надо понимать, что очень часто наши представления о том, каковы были те или иные римские правители, зависят от того, какие источники до нас дошли.Если, скажем, Тацит, который вообще был склонен к защите интересов Сената, а не интересов императорской власти, он, естественно, мог преувеличивать недостатки императоров, преуменьшать недостатки Сената, выставлять это в таком свете, в каком его политической партии, его политическому кружку было более выгодно. И так, к сожалению, практически со всей римской историей дело обстоит.
Потому что, например, если мы вспомним какого-нибудь императора Нерона, то опять-таки мы представляем себе его как правило как человека взбалмошного, жестокого, интересующегося только собственной карьерой актера, музыканта, там, певца и так далее, спортсмена – он на олимпийских играх даже пытался выступить, хотя не очень удачно. И тем не менее многие какие-то совершенно разумные государственные деяния Нерона, скажем, вот его кампанию по восстановления Рима после пожара. Опять-таки, есть мнение, что он, собственно, и сжег. Но судя по всему, его в Риме даже не было в этот момент, когда разгорелся пожар. А вот те силы и средства, которые были брошены на восстановление Рима после пожара и на его устройство по каким-то более современным градостроительным принципам, это заслуга Нерона в большой степени. И вообще не надо забывать, что ему было всего 30 лет, когда он был вынужден покончить с собой. Но вообще многие государственные вещи он делал вполне разумные.
С. Бунтман
―
Но вот Калигула – это эпизод? Это какая-то интермедия такая? Это что тут есть от безумия и что тут есть от клеветы?
В. Сонькин
―
Калигула, судя по всему, был таки довольно неудачным правителем, скажем так. Ну чего стоит история его такого скоморошьего похода на Британию, которая ничем не завершилась, но тем не менее, они пошли. А потом он сказал: нет, никуда не пойдем, всех развернул. В общем, там очень много было подобного рода вещей, которые можно объяснить только такой абсолютной властью, ничем не ограниченной. Ну как знаменитая история про представление его жеребца в Сенат.
С. Бунтман
―
Ну да.
В. Сонькин
―
И какой-то нехваткой фантазии, которая могла бы быть положена на что-нибудь действительно существенное выдающееся, а у него как-то не хватало сил, для того чтобы из этого что-нибудь сделать, поэтому – есть много историй про то, как он бросал деньги толпе с одной из базилик на форуме Рима, там, издевался над сенаторами, заставлял их прислуживать себе и так далее. То есть, видимо, вот такого таланта к правлению у него не было. А был ли это эпизод – ну, в общем, на этом этапе, видимо, да.Но потом, спустя довольно большое время, когда Рим захлестнет волна так называемых солдатских императоров, которые будут сменяться, ни один из них не умрет своей смертью, и никто не будет даже запоминать толком их имена, иногда их будет по нескольку в разных частях империи, и они будут воевать друг с другом. Калигула был в некоторой степени провозвестником того распада, который случился в III веке, и которому положил конец уже только император Диоклетиан, когда вся система римской императорской власти полностью изменилась, она уже была по-настоящему императорской, практически царской, хотя это слово по-прежнему не употреблялось. И ничего от этой самой восстановленной республики, которой так гордился Август, уже не было.
С. Бунтман
―
Вот если обобщить. Из кризиса I века до нашей эры, из кризиса долгого Рим выходит вот таким путем, может быть, с другим измерением. Он восстанавливает республику, почти ее заменяя. Восстанавливает республику, устанавливая почти единоличное правление такое надреспубликанское.
В. Сонькин
―
Да. Надо понимать, что восстановленная республика – это фикция, это просто так называется, потому что под этим лозунгом эту идею легче продать.
С. Бунтман
―
Ну да. Но а дальше, есть ли ощущение кризиса в последующих эпохах, или все это чувствуется как продолжение? Несмотря на эпизод Калигулы, несмотря на то, что мы видим с Клавдием уже. Вот здесь вот это дрожание не восстанавливается, не преодолевается аж до Диоклетиана.
В. Сонькин
―
Ну нет, Диоклетиан, он как раз был ответом на так называемый кризис III века, а уж чем он был вызван сам по себе, когда после некоторого количества вполне хороших императоров – династия Флавиев, которые построили Колизей и много чего сделали как плохого, так и хорошего; Марка Аврелия, который был философ и военный одновременно.Значит, вот примерно после этого наступает эпоха такого упадка и беспорядка, когда почти на протяжении целого столетия императоры все время меняются, гражданские войны продолжаются и останавливаются, то есть, как бы два века Римская империя просуществовала в относительном благополучии, а потом опять началось. Связано ли это с личностями, связано ли это с какими-то экономическими причинами? Ну наверное, на этот счет у историков, естественно, разные мнения.
С. Бунтман
―
Ну вот первый кризис мы видим. Кризис республики мы видим при абсолютном контроле, учреждение, которое установлено очень мудро, очень хорошо, и все равно идет кризис, идут гражданские войны. Так что, можно ли какие-то причины распада видеть в самой организации? Конечно, опасности есть во всем – и в этом назначении преемников есть. Но и в выборности тоже были опасности хаоса.
В. Сонькин
―
Конечно.
С. Бунтман
―
А потом, есть ощущение, что мы очень сжимаем историю более древнюю, в отличие, вот представим себя – конечно, у нас там информационные потоки и так далее, но все-таки это все длится десятилетиями, это все ведь поколениями длится. И у каждого есть ощущение или минутного хаоса, или минутной невероятной стабильности. То есть, люди это воспринимают совершенно не так, как мы себе представляем – быстренько сменились – вот был Юлий Цезарь, а теперь уже у нас Тиберий или Клавдий.
В. Сонькин
―
Да, но тем не менее в римской истории были эпохи, когда вот эта смена парадигмы происходила очень быстро, когда на протяжении жизни одного поколения действительно из какой-то устойчивой конструкции вдруг все разваливалось. Простите, наше поколение тоже это видело.
С. Бунтман
―
Да, да.
В. Сонькин
―
И, я вообще не историк по образованию, я филолог, и поэтому как-то избегаю разговора о причинах этого. Я не уверен, что здесь можно с исторической точки зрения сказать надежно, что послужило причиной, особенно когда дело происходило так давно, гипотез на эту тему огромное количество от вполне таких историко-марксистских до совсем эзотерических, связанных – ну хотите, с расположением звезд, хотите – с тем, что римляне использовали свинец в своих водопроводных трубах и от этого постепенно сходили с ума и умирали.
С. Бунтман
―
Да-да, ментально. Да, конечно, причин может быть много. Поэтому очень интересно изучать и в совокупности, и по отдельности, как мы сейчас. Даже сконцентрироваться на таком коротком правлении и таком вот вроде бы приходящем, как Калигула, но Калигула не зря породил столько размышлений по этому поводу. Одно только замечание Пушкина о том, что правление Павла говорит о том, что и калигулы в наше время могут существовать, и как говорила мадам Де Сталь и так далее – и калигулы бывают на троне. «Калигула» Камю, которого ставили везде совершенно, экзистенциалистская пьеса, которая видит вот такой вот вызов и бунт одного человека. Вплоть до просто фильмов, которые наслаждаются безумием.
В. Сонькин
―
Да, ну Калигуле, наверное, в этом смысле повезло, потому что он попал в очень яркую интересную эпоху римской истории среди другого количества вполне приличных правителей, которые нормально справлялись со своим делом и породили или помогли порождению большого количества замечательных деятелей искусства. Может быть, дело просто в этом.
С. Бунтман
―
Спасибо большое! Виктор Сонькин, мы сегодня такой сделали обзор вот от Августа до Калигулы и чуть-чуть даже дальше сделали. Спасибо, это была программа наша.