Чем Анна Ахматова не угодила Сталину? - Яков Гордин - Дилетанты - 2016-09-22
В. Дымарский
―
Добрый вечер, это программа «Дилетанты», я ее ведущий Виталий Дымарский. Как обычно по четвергам, мы обращаемся к тем или иным материалам последнего из вышедших номеров журнала и переводим их и на современный язык, эти материалы, и на современные реалии и говорим о них более подробно, о тех событиях, которые так или иначе упоминаются.В журнале, который только что появился, в октябрьском номере, есть статья, посвященная 70-летию постановления, если точно, это называется Оргбюро ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 г. (О журналах «Звезда» и «Ленинград»).
70 лет исполнилось этому постановлению злополучному, которое такой стало вехой в истории не только литературной, страны, но и в истории вообще страны, в истории советской. Как документ, в общем, который запомнится, увы, тем, что… вы знаете, я сейчас испытываю затруднения в том, чтобы определить его влияние и его воздействие на судьбы страны. Может быть, я в какой-то степени это сделал специально, потому что я бы хотел, чтобы об этом (намного лучше меня) нам рассказал Яков Гордин, нынешний главный редактор журнала «Звезда», который, слава богу, благополучно выходит до сих пор. Яков Аркадьевич, рад вас приветствовать.
Я. Гордин
―
Да, спасибо, действительно.
В. Дымарский
―
Да. Так вот, я запнулся – я не мог подобрать слово, для того чтобы определить – а что это за явление в истории страны, вот это постановление?
Я. Гордин
―
Оно вполне укладывается, несмотря на свою уникальность, о которой можно сейчас поговорить, оно укладывается в сталинскую тактику взаимоотношений со своей страной. Это очередная акция устрашения. Ведь, собственно говоря, все вот эти волны террора, всплески его, это были акции устрашения. Потому что ситуация в стране по отношению к власти была совсем не такой благополучной, как нам внушали, понимаете, учебники советских времен. И там все эти разговоры о поголовном энтузиазме, о том, о сем – чуть-чуть отвлекаясь, хочу об этом сказать. Потому что в свое время мы опубликовали в «Звезде» еще в 90-е годы дневники рабочего 30-х годов. И я, к своему некоторому изумлению, увидел, что настроение рабочего класса вот в эти годы энтузиазма было отнюдь не то, как большинство себе представляет. Это раздражение, потому что жилось тяжело. Это раздражение – ну, мягко говоря – нелюбовь к начальству, это презрение по отношению к начальству и так далее. И, конечно же, поскольку Иосиф Виссарионович обладал достаточной информацией, то время от времени он бил страну по голове, чтобы было тихо. Бил в том числе и своих, чтобы боялись все.Что касается вот этого постановления. Да, я действительно как-то иногда вспоминаю о том, где я служу, хотя помещение другое, но тем не менее, мне становится, конечно, как-то странно. Так вот, постановление 46-го года Оргбюро. Ну, такое обычное банальное и абсолютно справедливое соображение – все-таки война людей отчасти раскрепостила. Это общее место.
Люди, особенно думающие люди, вернулись с войны с чувством совершенного подвига все-таки – они отстояли страну. И известно, что были разговоры о том, что, ну, теперь что-то должно измениться, какое-то уважение к победителям и так далее и тому подобное. Конечно, это было опасно для власти, и поскольку эти настроения в основном все-таки, очевидно, были в среде интеллигенции – я не думаю, чтобы крестьяне надеялись на роспуск колхозов, это было бы чересчур – а вот люди интеллигентные, которых было все-таки немало в стране, они рассчитывали на несколько другой стиль взаимоотношений с властью. И тут товарищ Сталин очень точно понял, что нужно сделать. Ведь, понимаете, ничего случайного в этой истории нет.
Во-первых, это удар по Ленинграду. Мы же знаем, что вскоре после этого последовало Ленинградское дело, когда всех руководителей времен блокады, в общем, ликвидировали, потому что это противопоставление подвига Ленинграда общему подвигу, как казалось в Москве, тоже считалось опасным. Ведь вышел замечательный том Ольги Берггольц, где, в частности…
В. Дымарский
―
Дневники.
Я. Гордин
―
Да-да, совершенно замечательное издание, где, в частности она, побывав в Москве – иногда отсюда вывозили самолетом людей на какое-то время в Москву – она увидела, что в Москве абсолютно не имеют представления о том ужасе, который происходит в Ленинграде, и что говорить об этом вообще запрещено.Во-первых, это – приглушить, погасить вот это ощущение ленинградского подвига. А во-вторых, ведь кто был выбран? В конце концов можно было выбрать и других писателей. Но Иосиф Виссарионович ничего не делал зря. Два человека – Зощенко, человек самый популярный в то время писатель у массового читателя, и Анна Андреевна Ахматова – самая популярная и уважаемая фигура, так сказать, у элиты.
В. Дымарский
―
У элитарного читателя.
Я. Гордин
―
У элитарного читателя. Вот два адреса. И, более того, вот тут можно процитировать…
В. Дымарский
―
Я прошу прощения, я хочу сказать, что сейчас перед гостем лежит как раз журнал «Звезда» 46-го года июль-август, № 7,8, где, собственно говоря, и опубликовано. Хотя сначала оно было в «Правде», да? 21 августа, по-моему, оно было опубликовано.
Я. Гордин
―
Так вот, стало быть, процитировать стоит эти тексты. Это тоже не случайные тексты. Ведь сначала было принято решение Оргбюро от 14 августа, а 15-го Жданов, так сказать, идеолог, и который, кстати говоря, был здесь главным человеком в блокаду. Ну, есть такая версия, что это как бы и антиждановская была акция, поэтому его заставили все это делать. Но Жданов считался в их среде таким интеллигентом, он ведь даже на фортепьяно играл, как известно.Но стиль, который был выбран им, абсолютно хамский, оскорбительный, тоже был абсолютно не случайным. Потому что людям – вот мне случалось разговаривать с людьми, с писателями, которые были на этом собрании, и никто не ожидал – ну, понятно было, что будет выволочка, но то, что там произошло, буквально раздавило людей, и, собственно говоря, на это и рассчитывали.
Ну, вот с вашего разрешения я немножко эти замечательные тексты процитирую. В самом постановлении, скажем: грубой ошибкой является предоставление трибуны писателю Зощенко чуждому… проповедь пустых бессодержательных пошлых вещей… и так далее и тому подобное: предоставление страниц таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко – первый раз, как говорили, слово «подонок» употреблялось, можно сказать, индивидуально – недостойное его поведение во время войны…
Понимаете, в чем тут дело? Конечно, все это было рассчитано на то, чтобы людей не просто критиковать, но оскорбить и раздавить. Вот, в частности, это «недостойное поведение во время войны» Зощенко. То есть, Жданов назвал Зощенко трусом. Что Михаила Михайловича особенно поразило и, в общем, убило его. Вот с этим он не мог примириться никогда. Ведь Зощенко был боевым офицером. Он был, можно сказать, героем Первой мировой войны – штабс-капитан, командир роты, кавалер четырех боевых орденов, отравленный газами и так далее. И не нюхавший пороху Жданов объявляет его трусом. И Зощенко несколько раз потом возвращался к этому. Он говорил, что он не может примириться с тем, чтобы его считали трусом.
А что было проделано? Большинство писателей решило остаться в блокадном Ленинграде. Зощенко фактически насильно, насколько мне известно, посадили в самолет, не дали ему взять с собой жену и увезли в Алма-Ату. И вот это Жданов ставил ему в вину. Окопавшийся – как он писал – в Алма-Ате Зощенко никак не помогал нашему народу в борьбе с немцами. Ну, что тут?.. Здесь совершенно, конечно, замечательные вещи.
В. Дымарский
―
А Ахматовой что ставилось в вину?
Я. Гордин
―
Ахматова тоже свое получила. Сейчас я хочу только несколько слов относительно Зощенко: трудно подыскать в нашей литературе что-либо более отвратительное, чем та мораль, которую проповедует Зощенко, у которого ни стыда, ни совести… эту мораль он преподносит советским людям в тот период, когда наш народ обливался кровью в тяжелой войне - и так далее и тому подобное - насквозь гнилая и растленная общественно-политическая литературная физиономия Зощенко (гнилая физиономия – хорошее вообще сочетание) оформилась не в самое последнее время… Ну, и так далее.Зощенко называется хулиганом, подонком, трусом. Ничего подобного вообще даже в рапповской критике самой, можно сказать, жесткой, никогда не бывало. Что касается Ахматовой – да, тематика…
В. Дымарский
―
… мрачная.
Я. Гордин
―
Анна Ахматова является одной из представителей этого безыдейного реакционного литературного болота – ни больше, ни меньше – тематика Ахматовой насквозь индивидуалистична, до убожества ограничен диапазон ее поэзии, поэзия взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной. Основное у неё — это любовно-эротические мотивы… Только Ахматова, с ее маленькой узкой личной жизнью, ничтожными переживаниями и религиозно-мистической эротикой. Ахматовская поэзия совершенно далека от народа.Но дело-то не только в этих оскорблениях, а еще и в оргвыводах намечающихся. Какой вывод следует из этого, - говорил публично товарищ Жданов, - ведь если Зощенко не нравятся советские порядки, что же, прикажете, приспосабливаться к Зощенко? Не нам же перестраиваться во вкусах, не нам же перестраивать наш быт и наш строй под Зощенко. Пусть он перестраивается, а если не хочет перестраиваться – пусть убирается из советской литературы.
Ну, естественно, и Зощенко, и Ахматова ждали, что просто за ними придут, потому что после подобных речей это было логично. Но, опять-таки, все это было проделано чрезвычайно цинично и иезуитски – их не тронули. Их просто исключили из жизни. Сделать из них мучеников классических по советским меркам Сталин не стал, хотя чего, собственно говоря, стоило. Ничего.
В. Дымарский
―
Мандельштам…
Я. Гордин
―
Слава богу, Зощенко… после того, что сказано о Зощенко, его просто нужно было немедленно хватать и тащить в большой дом. Нет, этого сделано не было.
В. Дымарский
―
А вот, Яков Аркадьевич, такой вопрос, как вы думаете, само появление этого постановления, это инициатива снизу – я имею в виду, партийного – или это Сталин спустил сверху? В том смысле, что и сами фамилии – почему Ахматова и Зощенко? Кто выбрал эти две жертвы?
Я. Гордин
―
Нет, это, конечно, я убежден совершенно, что это инициатива Сталина, потому что под эту гребенку попали не только они, но они главные герои. Но там был и Слонимский, там были несчастные абсолютно ни в чем не повинные глубоко советские поэты Садофьев и Комиссарова, которых обвинили в том, что они следуют в своих унылых стихах за Ахматовой, и Юрий Герман, которого обвиняли в том, что он восхвалял Зощенко.Нет, это, конечно, не инициатива снизу, потому что и Зощенко, и Ахматова, в общем, были в этот период, особенно после ахматовских военных стихов знаменитых, они были очень в таком, в прекрасном, можно сказать, положении, к ним относились самые разные писатели с полным уважением.
Потом уже, конечно, когда было сказано «ату!», вот тут кто как себя повел. Были люди, надо сказать, которые повели себя прекрасно и которые помогали и Зощенко, и Ахматовой, там, как Борис Викторович Томашевский, скажем, знаменитый пушкинист, пытался что-то возражать, что было вообще не принято, Жданову. Юрий Герман – ну, его быстро, так сказать, поставили на место. Нет, это, конечно, была акция, задуманная на самом верху и совершенно неожиданная для писательских низов, слоев.
В. Дымарский
―
Еще такой вопрос. Я перед нашей программой прочитал кое-что и обнаружил, например, такую вещь, что в 43-м году во время войны было постановление секретариата ЦК ВКП(б) о контроле над литературно-художественными журналами. То есть, там не то что внезапно, а, видимо, к этому каким-то образом подходили.
Я. Гордин
―
Ну, конечно.
В. Дымарский
―
Там были не только «Звезда» и «Ленинград», там и «Знамя» было, и Сталин, кстати говоря, где-то назвал на каком-то мероприятии, вот: заседание Оргбюро, рассмотревшее вопрос о деятельности управления пропаганды. Он сказал, что худшими советскими журналами являются «Новый мир» и «Звезда». Да?
Я. Гордин
―
Да.
В. Дымарский
―
То есть, названия журналов все время менялись, ротация была какая-то.
Я. Гордин
―
Конечно.
В. Дымарский
―
Но остановились на «Ленинграде» и «Звезде» именно потому, что Ленинград?
Я. Гордин
―
Ленинград – я думаю, что да. Это такой двойной удар. Это готовилось, конечно, как это ни странно, потому что ленинградские кадры, можно сказать – Вознесенский, Кузнецов – были вызваны в Москву, они заняли высокое положение. Но это была такая страшная игра и вот эта паучья борьба внутри Политбюро, внутри ЦК, вокруг Сталина, так сказать, влияние на уже стареющего и уже пережившего, насколько я помню, инсульт, вождя. Но первая скрипка, конечно, был Иосиф Виссарионович. Он всем этим руководил и дирижировал.
В. Дымарский
―
И мерой наказания тоже?
Я. Гордин
―
Конечно. Без него… ну, это же известно, история Мандельштама: первый этап – изолировать, но сохранить. А второй этап уже – не сохранить. Это резолюции Иосифа Виссарионовича. Без него, конечно, ничего не делалось, он тоже был человеком необычайно работоспособным.
В. Дымарский
―
В этом смысле.
Я. Гордин
―
Да, в этом смысле.
В. Дымарский
―
Яков Аркадьевич, еще такой вопрос. А, собственно говоря, какое влияние потом это постановление оказало на то, что принято называть литературным процессом в СССР? Все испугались, все спрятались, были все-таки какие-то попытки, или это стало выжженной пустыней?
Я. Гордин
―
На какое-то время психологически это, конечно, была выжженная земля. Потому что уж если, во-первых, все, кто был даже косвенно упомянут, все свое получили. Их просто перестали публиковать. И несколько лет. Те, кто не был затронут, прекрасно понимали, что через несколько месяцев может быть новое постановление.Ведь тогда же была целая серия. Потом занялись музыкой, постановление об опере Мурадели «Великая дружба», там были постановления о кино. Но, конечно, ничего подобного ждановскому докладу, конечно, не было. Вот это была – простите, я повторяю как попугай – вот такая хорошо рассчитанная акция устрашения, совмещенная с оскорблением. Вот людям показали, что они ничто, что можно плюнуть в физиономию заслуженному писателю и боевому офицеру Зощенко и оскорбить Анну Андреевну Ахматову – ну, и что? И все – и все проглотят. И это ждет каждого, на кого упадет, так сказать, высокий взгляд.
Это была очень точная политическая акция, которая, конечно, повлияла на развитие литературы на несколько лет вперед. Но ведь такие вещи, они всегда по третьему закону Ньютона – действие равно противодействию. Если школьная память мне не изменяет, это, конечно, еще и способствовало внутреннему глубокому неприятию очень многих власти. Если после войны, ну, какое-то первые годы такое ощущение единения – да, вот, о всех о нас вы думали в Кремле, там, ля-ля-ля… то после этого было понятно, что все мы для него – ну, это грязь под ногами.
И отсюда, вот уже потом такой всплеск свободолюбия второй половины 50-х-60-х годов, то, что называется оттепелью, это в значительной степени реакция вот на эти чудовищные тексты, о которых я говорил. Так что, советская власть, она часто ошибалась, она перегибала палку, не представляя себе, что же последует, она не просчитывала шаги. Ну, другое дело, что Сталин умирать не собирался, он еще много чего планировал сделать, и это вполне вписывалось в общую картину. Ну, а уж получилось как получилось – господь распорядился иначе.
В. Дымарский
―
Если Ленин говорил, что из всех искусств для него важнейшим является кино…
Я. Гордин
―
И цирк там на самом деле.
В. Дымарский
―
Серьезно?
Я. Гордин
―
Да, это полная цитата: кино и цирк, да.
В. Дымарский
―
Такое ощущение, что для Сталина литература. Сталин же много литературой занимался.
Я. Гордин
―
Он читал.
В. Дымарский
―
Он читал, он занимался, и Союз писателей, и…
Я. Гордин
―
И премиями, да, конечно. Но для него еще очень важно тоже было кино. Он же все фильмы смотрел. Но литература – да, ну, что ж, он был политик, кроме того, то он был людоед, он еще и был, в общем, профессиональный определенного уровня политик, который понимал, как воздействовать на умы людей, конечно же. Конечно, литература, да. Причем, какие-то неожиданные вещи. Вот получил в свое время вскоре после войны сравнительно «В окопах Сталинграда» Некрасова. Казалось бы, не должно было это Сталину понравиться, так же как и роман Пановой. А вот такие люди вдруг получали Сталинские премии наряду с какими-то графоманами типа Бубеннова и так далее.
В. Дымарский
―
Собственно говоря, и Булгаков тоже - разные были этапы взаимоотношений Булгакова и Сталина.
Я. Гордин
―
Да. Но это скорее вот придавить, но сохранить. Потому что особенно ведь Булгакову разгуляться не давали. Но и не убивали.
В. Дымарский
―
Мы сейчас прервемся на небольшой выпуск новостей, после чего продолжим программу «Дилетанты».НОВОСТИ
В. Дымарский
―
Еще раз добрый вечер. Я приветствую нашу аудиторию, аудиторию радиостанции «Эхо Москвы». Это «Дилетанты», Виталий Дымарский. Еще раз напомню, что как всегда мы отталкиваемся от самого свежего номера журнала, в котором опубликован, кстати, материал Дмитрия Быкова под названием «Анна Ахматова и постановление». Но о самом постановлении, которое полностью звучит следующим образом: Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) (О журналах «Звезда» и «Ленинград»). Принят этот документ 14 августа 1946 года. То есть, 70 лет назад. Вот об этом постановлении мы говорим с сегодняшним главным редактором журнала «Звезда» Яковом Гординым. Говорим, естественно, в Санкт-Петербурге в отеле «Гельвеция». И вспоминаем те годы и смотрим на то, какие последствия имели события 70-летней давности.Яков Аркадьевич, скажите, пожалуйста, как они оба пережили это? И как долго длилась вот эта ситуация заморозков, если уж мы говорили только что об оттепели, да?
Я. Гордин
―
Ну, да.
В. Дымарский
―
Вот после этого постановления. Вплоть до смерти Сталина или все-таки раньше?
Я. Гордин
―
Нет, дольше. Вы знаете, пережили по-разному, поскольку были разные люди. Дело в том, что Анна Андреевна Ахматова никогда не была советской писательницей. Для нее все это было абсолютно чуждо. А Михаил Михайлович Зощенко искренне считал себя советским писателем. Он считал, что он делает большое дело вот для своей советской страны, советской литературы. Поэтому для него, хотя его уже там прорабатывали не один раз, это было абсолютным потрясением.Для Ахматовой это было в некотором роде закономерно. Это было то, что она, ну, могла предполагать. Тем более, что уже не раз, там… ну, муж в могиле, сын в тюрьме – все понятно, «Реквием» был написан, и она прекрасно понимала, в какой стране она живет, какая власть над ней, и что с ней могут сделать. Поэтому она как раз перенесла это сравнительно легко. Конечно, это было потрясение, конечно, это было оскорбление, но, тем не менее, как нечто закономерное.
Зощенко это просто убило. Он вообще был человеком очень нервным и, может быть, это было, кстати, следствием этой травмы во время Первой мировой войны, это отравление газами, контузия, но он очень остро на все реагировал, он же, вот этот самый остроумный советский писатель, был одним из самых мрачных и неулыбчивых людей в жизни. И он пережить этого не мог.
И там потом произошла еще одна, на мой взгляд, чудовищная история. По-моему, в 54-м году было – помните, наверное – приехали английские студенты, после смерти Сталина уже. И они попросили, чтобы им дали возможность встретиться с Ахматовой и Зощенко. И деваться было некуда. Им устроили встречу с Ахматовой и Зощенко, и они, эти умные молодые люди, спросили, как они относятся к постановлению.
Как мне рассказывали, Анна Андреевна ответила, что-то вроде: только так – ну, понимай как хочешь – только так и должно было быть. Зощенко стал оправдываться. Он стал говорить, что он не может терпеть, чтобы его называли трусом, что он боевой офицер, что он мужчина, что он не может пережить, что его называли хулиганом и подонком, и что он не согласен с этим.
Беда в том, что во главе группы, которая потом приехала с Зощенко разбираться, был Константин Симонов. Что, мне кажется, несмываемое пятно в его биографии. Уже Сталина не было в живых, смерть и пытки никому не грозили. Зачем Симонову было это нужно? Значит, Зощенко опять проработали, опять были публикации, и вот это уже…
В. Дымарский
―
Как реакция вот на беседу со студентами?
Я. Гордин
―
Да. Что, вот Ахматова правильно себя ведет, она все осознала, а этот, понимаете, еще ставит под сомнение решение Оргбюро ЦК. И это Зощенко уже как-то – вот после смерти Сталина какая-то работа появилась, потому что он же вообще с голоду буквально умирал, ему помогали – ему помогал Каверин, я знаю, деньгами, еще люди какие-то, которые знали ему цену и были его друзьями.Но тут – все, у него началась тяжелейшая депрессия, насколько я знаю, он фактически… он есть не мог, и вообще, это уже было умирание. Вот эта история Зощенко добила. И это был настоящий финал вот всей этой страшной трагической истории. Она закончилась уже после смерти Сталина, что ужасно. Хотя, казалось бы, этого можно было избежать.
В. Дымарский
―
Яков Аркадьевич, а как сказалось это постановление и все, что с ним связано, на самих журналах? Насколько я помню, «Ленинград» был закрыт.
Я. Гордин
―
Ну, да.
В. Дымарский
―
Понятно, что главные редакторы были сняты, это само собой.
Я. Гордин
―
Вы знаете, самое смешное, что там не было главных редакторов, не было этой формулы. Был ответственный редактор, и это был Саянов. Там даже два руководили «Звездой» - Саянов и Лихарев. Вы понимаете, вот очень любопытно, вот вы напомнили действительно мне, я об этом забыл, что уже было одно такое, так сказать, полупостановление о журналах.
В. Дымарский: В 43
―
м году.
Я. Гордин
―
Да-да. Вообще на журналы обращали внимание, потому что и Сталин, и те, кто этим занимался, они все-таки помнили, какую роль вообще играли толстые журналы в русской общественной жизни. Они были в такой степени осведомлены, понимаете? Это к вопросу вообще о роли журналов и по сию пору. Это достаточно серьезный вопрос. Поэтому на журналы – да, обращали внимание. Журнал – это традиционный рупор русской общественной жизни. Тогда, естественно, ну, журнал «Ленинград» был, честно говоря, неважным журналом. Я смотрел его – он был такой довольно слабый, это тонкий был журнал. Его закрыли, да. Молодой еще такой журнал.А что касается «Звезды», то, конечно, всех сняли, прислали из Москвы работника ЦК по фамилии Еголин, который иногда приезжал из Москвы проверять, что делалось. Первые номера «Звезды» после всей этой истории производят тяжелейшее впечатление, конечно. Это абсолютно пустой журнал.
Ну, вы знаете, у «Звезды» была такая довольно прочная традиция, которая шла еще с 24-го года. «Звезде», вообще, очень повезло – ее первым главным редактором был Майский, вот этот дипломат.
В. Дымарский
―
Он был послом в Англии.
Я. Гордин
―
А до этого он был в правительстве Колчака. Это вообще с довольно любопытной судьбой господин. Человек с несколькими иностранными языками, такой европеец. И он задал тон, и вот «Звезда» как-то вот держала этот уровень, потому что первые номера журнала – это просто роскошь, там все лучшие писатели, да и дальше, до 30-х годов все – ну, кроме Маяковского – все публиковались там. Последняя публикация Мандельштама была в «Звезде», там, «Смерть Вазир-Мухтара» была в «Звезде», все повести Тынянова исторические – в «Звезде». Это был такой несколько особый журнал. Но чтобы как-то оправиться вот от этого разгрома, понадобилось довольно много лет. Уже с середины 50-х годов журнал стал возвращаться к своему более или менее нормальному состоянию.
В. Дымарский
―
Но тогда его выход не был прекращен?
Я. Гордин
―
Нет. Журнал выходил, но лучше бы он не выходил.
В. Дымарский
―
Оскопленный, да?
Я. Гордин
―
Абсолютно. Это тоже такая выжженная земля. Это новые фамилии, это бесцветные тексты.
В. Дымарский
―
Производственные романы.
Я. Гордин
―
Лишь бы чего не вышло. После Еголина был Валерий Павлович Друзин главным редактором журнала, человек, которого я хорошо знал. Человек не злой, не вредный, но делал чего надо. Он довольно долго был главным редактором журнала, и при нем уже постепенно где-то журнал стал приходить в себя.Ну, нужно ведь иметь в виду еще вот что, что после этого постановления вскоре началась кампания против космополитизма, а это тоже было, знаете, зрелище, достойное богов.
В. Дымарский
―
Внимание переключилось, вы имеете в виду?
Я. Гордин
―
Нет. Я имею в виду – внимание отчасти переключилось, но журналы должны были соответствовать, и многие из авторов журналов, которых окрестили космополитами, перестали быть, естественно, авторами журналов. И, соответственно, репертуар стал значительно беднее. Не говоря уже о паскудных текстах, обличавших космополитизм и космополитов, которые публиковались в журналах и в «Звезде» в том числе, потому что журналы должны были включиться вот в эту кампанию замечательную. Ну, вот вы, наверное, знаете, конечно, этот двухтомник Дружинина «Идеология и филология» в кампании разгроме гуманитарной науки. И, конечно, журналы сыграли тут свою, увы, не лучшую роль – другого выхода у них не было.
В. Дымарский
―
Там же еще помимо писателей, там же еще летели головы всяких разных руководителей партийных, да?
Я. Гордин
―
Так, а как же – Ленинград…
В. Дымарский
―
Яков Капустин, который…
Я. Гордин
―
Это уже Ленинградское дело. Ленинград вычистили. Все, кто был в блокаду во главе города, они все погибли.
В. Дымарский
―
Жданов успел умереть.
Я. Гордин
―
Жданов успел умереть, да.
В. Дымарский
―
Но вы думаете, что Жданов, наверное, тоже бы попал под эту кампанию?
Я. Гордин
―
Не исключено. Потому что ведь Иосиф Виссарионович был человеком решительным. В последние самые годы уже ходили по острию и Молотов, и Ворошилов, которого Сталин открыто называл английским шпионом. И у Молотова жена сидела, как известно.
В. Дымарский
―
Жданов все-таки родственником был.
Я. Гордин
―
Ну, знаете!..
В. Дымарский
―
Никого не останавливало.
Я. Гордин
―
Это, знаете, мало ли что – Каганович был приближенным человеком, а брат его был расстрелян. Так что, никаких сантиментов.
В. Дымарский
―
Да, здесь интересная вещь, что постановление готовилось основательно, и даже страшно называть сегодня это словосочетание: Министерство государственной безопасности (МГБ) – страшно называть еще потому, что сейчас ходят разговоры о возвращении названия.
Я. Гордин
―
Ну, да.
В. Дымарский
―
Короче говоря, перед выходом постановления одно из управлений МГБ подготовило справку о Зощенко. И вот из этой справки – я выписал цитату: «Творчество Зощенко в последний период времени ограничивается созданием малохудожественных комедий, тенденциозных по своему содержанию: «Парусиновый портфель», «Очень приятно».То есть, МГБ, КГБ – как его ни называй – берет на себя оценку, художественную оценку произведения, да? Не связи его какие-то с американской разведкой, с японской, а оценку художественного произведения.
Я. Гордин
―
Конечно, но, вы знаете, это традиция. Некоторое время назад вышел такой замечательный том аналитических записок Фаддея Венедиктовича Булгарина в Третье отделение. Он был просто официальным таким экспертом. И Третье отделение занималось, естественно, и оценкой, в том числе и художественной, произведений русской литературы.
В. Дымарский
―
Но они хотя бы не сами занимались, а через Булгарина.
Я. Гордин
―
Ну, да.
В. Дымарский
―
Не сами оценивали.
Я. Гордин
―
У них, конечно, тоже были эксперты. Вообще ведь когда, перед тем, как арестовать человека – я просто знаю конкретные примеры – его произведения отдавались на экспертизу его же собратьям. Ну, вот я знаю, что мой тесть Леонид Николаевич Рахманов, он несколько раз получал на экспертизу произведения тех, кто был уже обречен, давал положительные отзывы, после чего перестали ему давать эти самые…
В. Дымарский
―
Слава богу, что только этим ограничились.
Я. Гордин
―
Да, но он был человек известный, там, «Депутат Балтики», то-сё. Во всяком случае, да. Находились люди, опять-таки, фамилии их известны, которые давали соответствующие отзывы, после чего человека брали, и в следственном деле эти отзывы фигурировали как доказательства.Так что, МГБ, конечно, там не майоры и не лейтенанты этим занимались, а у них был свой круг писателей, которые им помогали.
В. Дымарский
―
Кстати, по поводу последствий этого постановления, вот я еще нашел, там же изъяли еще все книги Зощенко из библиотек?
Я. Гордин
―
Из библиотек изъяли. Анна Андреевна, по-моему, осталась без карточек продуктовых.
В. Дымарский
―
По-моему, они оба.
Я. Гордин
―
Оба, естественно. И Зощенко тоже. Поэтому нищенство абсолютное. Те, кто бывал в Сестрорецке, там, где жил Зощенко, который сам себе стулья делал, потому что купить не на что было. Нет, последствия были понятные, естественные.
В. Дымарский
―
Вот вы говорите про Симонова, да? Вот у него есть такая цитата, я ее тоже нашел, мне кажется, что она его характеризует. Знаете, о чем, да?
Я. Гордин
―
Знаю.
В. Дымарский
―
«Мы все упомянуты в этом постановлении, даже если там нет наших имен». Но это было сказано постфактум.
Я. Гордин
―
Конечно, естественно. Он-то никак не пострадал. Он… вы знаете, очень как-то горько о нем думать, потому что он был человек, безусловно, талантливым, безусловно, лично смелым, ну, как-то он очень нравился Сталину – такой красавец и так далее.Но вот что заставляло?.. Ведь он же был достаточно активным во время этой борьбы с космополитизмом. Потом, конечно же, ему это было неприятно. Ну, да – а это такое самооправдание, никак на него это не повлияло практически. То есть, как нормальный более или менее и умный человек, конечно, он испытывал отвращение к этому, но при этом делал, чего надо.
В. Дымарский
―
Вы знаете, мы относительно недавно в журнале «Дилетант» как раз печатали кое-что из его личного архива благодаря его сыну и дочери. И из его дневников…
Я. Гордин
―
(неразб.)
В. Дымарский
―
Нет, мы у себя в «Дилетанте».
Я. Гордин
―
В «Дилетанте»? А, пардон.
В. Дымарский
―
Ничего-ничего. И мы там брали какие-то куски из дневников Симонова, но там очень жесткие оценки, и Сталина в том числе, даже с 41-го года, вот начало войны. Как же мы все это допустили.
Я. Гордин
―
Ну, это понятно. Конечно, это было потрясение, естественно, после всех песен «малой кровью железным ударом», да, и так далее – конечно, это было потрясение, но людей этих, помимо всего прочего, конечно, еще и жалко, потому что сила давления была такова – чтобы не сломаться, нужно было быть героическими личностями.
В. Дымарский
―
А героев мало.
Я. Гордин
―
Тем более, что, особенно военная ситуация была все-таки особой ситуацией, известно, что многие в партию вступали, хотя до этого не собирались этого делать, во время войны, и так далее. Это совершенно особое дело.
В. Дымарский
―
То есть, я никогда об этом не рассказывал, но, знаете, как? Что такое героический поступок, я еще раз повторю – я никогда об этом не говорил, но поскольку сейчас уж Симонова затронули – у меня отец работал в «Литературной газете», которая была газета Союза писателей, и когда Симонов там был главным редактором, и когда эта волна докатилась до отца, и когда было собрание, на котором его исключали из партии, то это тоже было проявление такого хорошего отношения – Симонов не пришел на это собрание, он заболел, что-то такое.
Я. Гордин
―
Ну, да.
В. Дымарский
―
Но по тем временам это считалось…
Я. Гордин
―
Я знаю таких писателей, да, довольно известных, которые вот этот выход из положения выбирали.
В. Дымарский
―
Знаете, что даже Сергей Владимирович Михалков не пришел на заседание Союза писателей, когда исключали Солженицына.
Я. Гордин
―
Ну, да. Но тут еще время было другое, и непонятно было – ну, хорошо, сегодня его исключат, а завтра, знаете ли, что-нибудь изменится, и потом как-то будет неловко. Да нет, что говорить, вообще жизнь и психология советского писателя – это особая сфера, которую еще будут изучать социальные психологи, а вовсе не литературоведы.
В. Дымарский
―
Вообще советская литература – это явление, которое нужно изучать, безусловно.
Я. Гордин
―
Разумеется.
В. Дымарский
―
Оно, может быть, даже больше, чем сама советская власть, знаете, поскольку она затрагивает еще и цивилизационные, и культурные вещи.
Я. Гордин
―
Конечно, это явление. Тем более, что советская литература – это очень неопределенный термин. Скажем, литература советского периода, я бы так сказал. Потому что были писатели, которых называть советскими невозможно.
В. Дымарский
―
Как Платонов.
Я. Гордин
―
Да, как Платонов. Они работали в советское время, но это не значит, что они были советскими писателями. Ну, Мандельштам работал в советское время, но он все-таки не был советским поэтом, как и Анна Андреевна Ахматова.
В. Дымарский
―
А Пастернак?
Я. Гордин
―
С Пастернаком сложнее, но, вы знаете, тем не менее, по сути того, что он писал, ну, за исключением некоторых таких шагов в сторону, он все-таки, конечно же, советским писателем по сути своей не был. И мы не должны забывать, что заключительный аккорд – это «Доктор Живаго», это не то, что он, как у Жданова сказано, перестроился. Он не перестраивался. Он просто в разные периоды искал правды какой-то. Вот ему казалось, действительно искренне, в какие-то моменты, так же как Мандельштаму, надо сказать, что нужно быть со всеми. Потому что быть изгоем тяжело, и, может быть, это неправильно. Но ведь мы же помним совершенно потрясающий финал «Высокой болезни»: «я думал о происхождении века связующих тягот». Это стихи о Ленине. «Предвестьем льгот приходит гений и гнетом мстит за свой уход». И это было опубликовано в советское время. А сказана страшная вещь.
В. Дымарский
―
Не поняли, может быть?
Я. Гордин
―
Ну, бог его знает. Может быть. Ну, Пастернак тогда был очень знаменит в этот момент. Да, «Предвестьем льгот приходит гений и гнетом мстит за свой уход» - не шутки.
В. Дымарский
―
Ну, мы понемногу завершаем, подходим к концу нашей программы. Надо еще вот что сказать. Что осенью 1988 года газета «Правда» сообщила, что Политбюро ЦК КПСС признало постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» ошибочным.
Я. Гордин
―
Да.
В. Дымарский
―
Вас, Яков Аркадьевич, реабилитировали.
Я. Гордин
―
Реабилитировали, да. Ну, через самое короткое время сменилось руководство журнала «Звезда». Но я-то пришел уже в начале 90-х, а до этого был очень достойный человек, после Холопова, Геннадий Философович Николаев, «Звезда» действительно стала печатать Солженицына, Сахарова, Бродского, огромное количество было публикаций наших религиозных философов, причем, публиковались вещи, которые не публиковались вообще. «Звезда» стала стремительно меняться и реабилитироваться за прошлое.
В. Дымарский
―
Спасибо – я говорю Якову Гордину, главному редактору журнала «Звезда». И желаю, чтобы – я знаю, что тяжелая жизнь сейчас не только у всех журналов, но у толстых журналов, может быть, особенно. Я вам желаю сохраниться.
Я. Гордин
―
Спасибо. Да, я думаю…
В. Дымарский
―
И чтобы вас миновали всякие другие постановления.
Я. Гордин
―
Да. Я думаю, что есть смысл сохранять толстые журналы. Они выполняют свою функцию, что бы ни говорили.
В. Дымарский
―
Спасибо! До встречи через неделю.
Я. Гордин
―
Спасибо.