"Москва-Петушки": новая русская одиссея? - Дмитрий Быков - Дилетанты - 2015-12-10
В. Дымарский
―
Мы уже в эфире, оказывается. Добрый вечер, это программа «Дилетанты». У нас первая смска, которая пришла: «Что у вас за передача?». Так вот, дорогой…
В. Рыжков
―
… незнакомец.
В. Дымарский
―
… товарищ, незнакомец – у нас передача «Дилетанты», еженедельная программа, которая имеет непосредственную связь с журналом «Дилетант». В том смысле, что мы берем какие-то материалы журнала и переводим их в радийный формат, обсуждая, расширяя и выводя, так сказать, на новый другой уровень. Владимир Рыжков и Виталий Дымарский, мы сегодня ведущие. И очень рад, что у нас сегодня в гостях постоянный, кстати говоря, автор журнала Дмитрий Быков.
Д. Быков
―
Здравствуйте все.
В. Дымарский
―
Вам еще сегодня предстоит длинный эфир ночной.
Д. Быков
―
Да, это наша такая первая проба сделать трехчасовой «Один», правда с двухчасовым перерывом.
В. Дымарский
―
Но это не сейчас, я не готов три часа провести, даже с такими милыми людьми, как Рыжков и Быков.
Д. Быков
―
… а в 12 мы возобновим.
В. Рыжков
―
Это прямо какой-то «Властелин колец», Дима.
Д. Быков
―
Да, да. … сначала маленький «Хоббит», а потом вот такие «Властелины», да.
В. Дымарский
―
И поскольку, еще раз повторю, Быков – постоянный автор журнала, и в каждом номере есть его очерк о ком-то из писателей, то ли нашем отечественном, то ли зарубежном, то вот мы и решили сегодня поговорить о советской литературе. Поскольку ноябрьский номер, который я держу сейчас в руках, и который еще как бы является самым актуальным, это вот самый свежий из выпущенных, здесь его большая, как обычно, статья о Венедикте Ерофееве, «Москва – Петушки».Я еще должен вам, уважаемые слушатели, напомнить наш номер смс: +7-985-970-45-45, аккаунт @vyzvon на Твиттере – это для вашей связи со студией. И, как обычно, еще раз повторю, мы будем расширять Ерофеева до уровня «Одиссеи» советской литературы. И, как мы вот перед эфиром договорились с Дмитрием, поговорим вообще о советской литературе и о советской жизни, об их взаимосвязи, да? Вообще есть ли у литературы, - я бы так начал бы, - есть ли у литературы вообще функция, ну, скажем так, зеркала?
Д. Быков
―
Не совсем зеркала. Она, конечно, скорее создает. Помните, как Маяковский…
В. Дымарский
―
Сама создает реальность?
Д. Быков
―
Конечно. Театр – не отображающее зеркало, а увеличивающее стекло, - Маяк говорил. Конечно, на самом деле литература создает – употреблю сейчас умное слово – топосы. Она создает места, сферы. Вот Нобелевскую премию обычно дают за то, что человек наносит на литературный глобус новую территорию. Вот до Халлдора Лакснесса, например, Исландии не было на мировой карте. Он взял и создал. До Маркеса не было Колумбии, вот он ее нанес. Так и здесь. Кстати говоря, поэтому Фазиль Искандер – такой очевидный кандидат, потому что вот до него Абхазии не было, а он создал.И вот дело литературы – это писать «Одиссею», по большому счету, то есть создавать новое пространство, которое вот для данной цивилизации наиболее типично. «Одиссея» создана, не знаю уж, Гомером или коллективным разумом, но, так или иначе, она отражает Грецию наиболее полным образом. Это морская цивилизация, которая все добывает из моря, которая живет представлениями о странствиях, для которой странствие, плавание – это главное занятие, для которой море – это источник соли, приключений, рыбы, представлений о мире. И, кстати говоря, «Одиссея» - это такая попытка описания очень таинственной и опасной среды. Поэтому это всегда читается с таким…
В. Дымарский
―
Ну, хорошо, а кто написал русскую «Одиссею»?
Д. Быков
―
Русскую «Одиссею» как пародию на гомеровскую писал Гоголь. И у нас, кстати говоря, «Илиада» появилась позже, у нас «Война и мир» появилась двадцать лет спустя. А Гоголь написал у нас русскую «Одиссею», которая…
В. Рыжков
―
«Мертвые души»?
Д. Быков
―
Да. Которая написана была с самого начала как пародия на Жуковского. Жуковский одновременно сидит переводит, а этот пишет пародию, довольно жестокую по-гоголевски. Но надо заметить, что есть некоторые инварианты, как любит говорить Жолковский, есть некоторые сквозные черты такого эпоса одиссеевского плана. Во-первых, герой не может вернуться. Он хочет вернуться, но он так изменился в процессе путешествия, что понятие дома исчезает для него. Во-вторых, он всегда стремится к сыну. Или, если не к сыну, то к родне. Я поэтому думаю, что в финале «Мертвых душ» Чичиков встретил бы сына, это наиболее понятная вещь. Потому что без Телемаха «Одиссея» бессмысленна, об этом Бродский очень хорошо написал.Ну, и есть третья черта, которая показывает, что за то время, что герой возвращался, его дом тоже необратимо изменился, он как бы тоже странствовал. Поэтому представление о доме уже не соответствует прежней реальности.
В. Дымарский
―
Дима, а еще такой вопрос. Тогда вот сразу переход к советской литературе. Она продолжает некую традицию русской литературы, или это новая реальность, и как реальность советская рвет с дореволюционной реальностью, так и советская литература рвет с русской литературой? Есть ли советская «Одиссея»?
В. Рыжков
―
Да, и вот в дополнение к этому вопросу: а советская литература сумела нанести на карту советскую цивилизацию?
Д. Быков
―
Да, безусловно.
В. Рыжков
―
А кто?..
Д. Быков
―
Платонов.
В. Рыжков
―
«Чевенгур».
Д. Быков
―
Конечно, «Путешествие с открытым сердцем». Он не зря называется «Чевенгур» и не зря называется «Путешествие с открытым сердцем». Там есть очень многие очень подробные расшифровки этого названия, но главное, что это путешествие, безусловно. В этом путешествии тоже нет конца, нет возврата. И самое ужасное, что Дванов, вот этот Одиссей, он никогда не достигнет своей цели, никогда не достигнет коммунизма. Он исчезает, исчезает непонятно куда. Но беда ведь, понимаете, в чем? Что, между нами-то говоря, советская власть и советская литература закончились благополучно к 29-му году. Все, что началось потом, уже не имеет к советскому проекту никакого отношения. Вот в этом-то вся и печаль…
В. Дымарский
―
А к чему имеет отношение?
Д. Быков
―
Я не знаю, к реставрации империи. Империя была реставрирована. И, кстати говоря, последнее путешествие по этой империи, по еще советской, предпринимает Бендер в «12 стульях». А первое путешествие по новой России он предпринимает в «Золотом теленке». Вот четкое пограничье: два романа, написанных по краям 29-го года. Бендер 27-го года еще путешествует по Советскому Союзу, а Бендер 31-го года – уже по обновленной империи, где уже царствуют корейки. Победил Корейко, условно говоря.Для меня вот предел – это даже не 29-й год, год великого перелома, для меня предел – смерть Маяковского. После Маяковского закончился советский проект и начался проект русский, или проект русского реванша, или сменовеховский, евразийский – назовите как хотите. Но для него пришлось писать новые путешествия, именно поэтому главная арена «Золотого теленка», его третья часть – это Азия.
В. Дымарский
―
А «Москва – Петушки» входит в эти путешествия?
Д. Быков
―
«Москва – Петушки» - это страшная хроника России, которая вернулась к себе. Это поэма об огромном сыром пространстве, по которому ездят электрички. Очень важное, кстати, качество Одиссея – Одиссей почти всегда возвращается с войны или после битвы. Веничка, конечно, тоже возвращается после битвы, которую он проиграл, в некотором смысле после жизни. Он проиграл битву за культуру, он абсолютный маргинал в собственной стране, культурный человек, в страшном одиночестве. И попытка его найти какие-то опоры в этом новом мире терпит сокрушительный крах. Он не может попасть ни к Кремлю, ни в Петушки, где его ждет возлюбленная, он все время возвращается на Курский вокзал, на эту столицу обновленной России.А почему Курский вокзал? Потому что главный транспорт вот этой постсоветской России – это электричка, все ездят в электричках: в Москву на работу, из Москвы с едой…
В. Дымарский
―
За колбасой.
Д. Быков
―
За колбасой. Длинная, зеленая, пахнет колбасой. Вот он абсолютно точно поймал этот образ. Не надо ничего выдумывать, опишите то, что под ногами. Это вокзал, где нельзя купить ничего, кроме вымени, на всех путях нас встречает вымя. Хереса нет, а вымя есть. И это страшная алкогольная зеленая электричка, которая по дождливому пространству катится, причем за окном всегда слово из трех букв, потому что оно написано на окне. То есть, Веничка путешествует как бы через сплошной… вот его. И самое ужасное, что на что бы он ни поглядел – даже когда он проезжает Покров, местность с такими, в общем, абсолютно сакральными коннотациями, Покров Богородицы, да? В конце концов, покрывало Майи, что хотите. Всегда, когда он проезжает Покров, он видит на окне вот этот плачущий потекший… из трех букв слово. Это тоже очень важное открытие Ерофеева.А что там нам пишут?
В. Дымарский
―
Я читаю.
Д. Быков
―
Мне пишут очень важный вопрос: куда вы отнесете Шаламова и Солженицына? Шаламов создал топос совершенно особый. Если хотите, мы отдельно о нем поговорим. Если хотите, в программе «Один» как-нибудь. Что касается Солженицына, то ведь та же самая электричка, да? «Матренин двор». Электричка, под которой погибает Матрена. Символ Россия – это поезд, но поезд не тот, под которым погибла Анна Каренина. Это электричка, это поезд на малые расстояния.
В. Дымарский
―
Вы знаете, кстати говоря, на Солженицыне… как-то мы тоже с вами говорили о том, что одна, может быть, из тем сегодняшних – может быть, советская литература как часть мировой литературы, да?
Д. Быков
―
Да.
В. Дымарский
―
На Солженицыне, мне кажется, можно поднять этот вопрос, вот в каком плане. Удивительная вещь, но для меня Солженицын, в первую очередь Солженицын – писатель «Ракового корпуса»…
Д. Быков
―
Художественной литературы.
В. Дымарский
―
Да, художественной литературы. А в мировую литературу и в мировой контекст он вошел «ГУЛАГом».
Д.Быков: После Маяковского закончился советский проект и начался проект русский, проект русского реванша
Д. Быков
―
Вот не знаю, я до сих пор не знаю. Потому что мне кажется, что он все-таки главное внимание на себя обратил как художник, создав «Один день Ивана Денисовича».
В. Дымарский
―
«Один день Ивана Денисовича», он внутри страны.
Д. Быков
―
Нет, и в мире, я думаю. Потому что «ГУЛАГ» в мире прочли в основном мыслители, философы, Глюксманн и другие замечательные люди. Они прочли это, потому что это касалось их убеждений. А так самый популярный в мире роман Солженицына – конечно, «Раковый корпус». И мы можем это понять, почему. Это, кстати, он бесконечно переиздается, его три раза переводят, то на английский, то… Вот интересно, почему «Раковый корпус». Не только потому, что тема смерти так сильно всех волнует, а, как замечательно сказал один поляк, Солженицын всегда соответствует масштабу своего врага. Когда он борется с ГУЛАГом, это человек масштаба ГУЛАГа. Но в «Раковом корпусе» его противник – это смерть, и он становится писателем великого масштаба, потому что он выходит на великую проблему. И Костоглотов же побеждает смерть, в конце концов. Понимаете, вот эта сцена посещения зоопарка, которую Вайль когда-то назвал лучшими страницами советской литературы, действительно так – это все-таки масштаб другой. Когда Солженицын борется с евреями, он, конечно, великий писатель. Ну, там, не с евреями, а, условно говоря, с тем, что ему кажется вот этим монстром советского еврейства в «Двести лет вместе». Но когда он борется со смертью, он более интересный писатель. Вот так бы я рискнул сказать. Надо выбирать себе врага.Вот у Венедикта Ерофеева, у него враг незрим, мы не знаем, с кем он полемизирует, кто те люди, которые вонзили ему шило в горло. Но приходится признать, что вторая половина «Москвы – Петушков», где уже смерть входит в повествование, конечно, гораздо сильнее и удачнее первой, которая вся все-таки очень напоминает похмельный бред. Хороший, качественный, но похмельный бред, ничего не поделаешь. Начинается все с Орехово-Зуево.
В. Дымарский
―
Но это и есть отражение советской реальности?
Д. Быков
―
Это, конечно, там повествование страшно взлетает. Кстати, многие спорят, вот действительно ли его вынесло в соседнюю электричку, или он там сутки проспал в тупике, во что я не верю. Но дело в том, что именно с Орехово-Зуево начинается перелом в повествовании, условно говоря, возрождение на Курский вокзал.Другое дело, что вот вы правильно, по-моему, поставили вопрос – это как он, так сказать, вписан в мировой контекст. Были ли в мировой литературе, в западной особенно, 20 века, попытки создания новых топосов? После «Улисса» я вам их не назову. Я думаю, что до сих пор весь современный американский роман, английский, он целиком вырастает из «Улисса». Ну, если не считать «Гарри Поттера», в котором есть попытка создания нового топоса, альтернативного, параллельной реальности. Мне тут уже пишут, что Толкиен. Может быть, Толкиен, Средиземье. Но там тоже… Но дело ведь в том, что, понимаете, мир Толкиена остается все-таки не картиной реальности, а прекрасной метафорой. А вот кто бы создал картину на Западе, вот новую «Одиссею» - пока не вижу такого человека.
В. Дымарский
―
На Западе?
Д. Быков
―
На Западе.
В. Дымарский
―
Но, тем не менее… здесь еще, во-первых, вопрос, но это мы, может быть, потом еще вам зададим попозже…
Д. Быков
―
Разучились люди писать путешествия.
В. Дымарский
―
… по поводу эмигрантской литературы. Ну, там, Набоков, Бунин и так далее. Насколько они вообще являются частью русской литературы, в большей части русской или мировой, да? Ну, «нерусской» неправильно сказать, да…
Д.Быков: «Москва – Петушки» - это страшная хроника России, которая вернулась к себе
Д. Быков
―
То, что Веничка – человек европейского контекста, это совершенно очевидно. Он, конечно, классический писатель-модернист, это безусловно, реальность у него расползается. И я против того, чтобы «Москву – Петушки» выводить из традиции чисто русской, в конце концов, она выходит из традиции античной. Но что он точно совершенно уловил, так это страшное сокращение масштабов, вот ужасную редукцию. Понимаете, главный поезд российской литературы – это поезд, под который попала Анна Каренина. А главный советский поезд – это поезд, в котором ездит Веничка. Почувствуйте разницу.
Тут, кстати, вот вас спрашивают: а почему я не получил два последних номера журнала?
В. Дымарский
―
Это я объяснюсь где-нибудь там в перерыве.
Д. Быков
―
И тоже дельный очень вопрос: то, что сейчас страна не описана, означает ли это, что она меняется? Да, означает. Это значит, что ее масштаб еще меньше.
В. Дымарский
―
Вот что значит Быков стал вести сам программу: он теперь читает смски…
Д. Быков
―
Ну, хорошо, я могу не…
В. Рыжков
―
Он готовится к своей эпопее.
Д. Быков
―
К своей, да, безусловно. Вот спрашивают, почему Солженицын пришел не к патриарху, а к Путину? Да потому что Путин к нему сам приехал. Так всегда и бывает.
В. Дымарский
―
А патриарх не приехал, да.
Д. Быков
―
А патриарх не поехал, да.
В. Дымарский
―
Хорошо. Все-таки, возвращаясь к советской литературе: она создавала советскую реальность?
В. Рыжков
―
Потому что, Дима, вот даже вы в своем описании Венички говорите: отражает, отражает, отражает. Так он все-таки отражал или он создавал?
Д. Быков
―
Он не был советской литературой. Он, конечно, отражал. А вот что касается советской…
В. Рыжков
―
А кто создавал?
Д. Быков
―
Советская литература предписывала реальности быть такой. Вот «Кавалер Золотой Звезды» – это опыт советского фэнтези, создания новой реальности.
В. Дымарский
―
Даже «Стряпуха замужем», видимо.
В. Рыжков
―
А были талантливые тексты советские?
Д. Быков
―
Важный вопрос.
В. Рыжков
―
Или это все была такая ремесленная?..
Д. Быков
―
Мне давеча Андрей Кончаловский сказал, что, оказывается, «Кубанские казаки» - гениальный фильм, потому что он сконструировал реальность, в которую верили миллионы.
В. Рыжков
―
«Александр Невский».
Д. Быков
―
«Александр Невский» - очень слабая картина.
В. Рыжков
―
«Иван Грозный».
Д. Быков
―
«Иван Грозный» - да, конечно, особенно если бы он был закончен.
В. Рыжков
―
«Броненосец Потемкин».
Д. Быков
―
Но то, что если бы… Кстати говоря, лучшее, что я читал из работ Эйзенштейна – это, конечно, третья серия «Ивана Грозного». Вот если бы ему дали это снять, как это написано, там одна смерть Малюты чего стоит! Но дело даже не в этом. Дело в том, до какой степени может быть талантливым предписание реальности, какой ей быть, да? Это интересный вопрос. Потому что, конечно, «Кавалер Золотой Звезды» - это чудовищно бездарное произведение. А вот «Жатва» Николаевой – талантливое, но талантливое оно в той степени, в какой все-таки она отталкивается от правды. Там есть, конечно, абсолютно идеологические конструкты. Знаете, кто?.. Вот, пожалуй, кто действительно умел создавать. Я думаю, Трифонов. Трифонов в «Студентах» показал неожиданную для своего возраста способность конструировать реальность. Он сконструировал русское студенческое сообщество прежде, чем оно возникло. Вот. Все «Коллеги», весь «Звездный билет» аксеновский – все это вышло из трифоновских «Студентов». Тогда еще не было таких студентов, но он их написал. Это выросшие мальчики из «Дома на набережной». Он сумел сконструировать интеллектуальное, спорящее, совестливое общество, и поэтому «Студенты» получили Сталинскую премию.
В. Дымарский
―
То есть, он предчувствовал шестидесятничество.
Д. Быков
―
Боюсь, что да. Я боюсь, что он его не столько предчувствовал, я боюсь, что он его написал до того, как оно возникло. И права совершенно, конечно, Наталья Рязанцева, что сначала Гена Шпаликов придумал мальчиков из «Заставы Ильича», а потом они появились в действительности. Но, конечно, трифоновские «Студенты» были… Он сам книгу называл неудачей, это правда. Но то, что они были опытом конструирования реальности…
В. Дымарский
―
Он был очень молодым же, когда он написал…
Д. Быков
―
Двадцать пять лет, да. Но то, что это было опытом конструирования реальности – это, пожалуй, да. Потому что таких мальчиков не было.
В. Дымарский
―
Ну, а дальнейшие книги Трифонова, мне кажется, что они уже перешли все-таки в разряд таких, я бы сказал, элитных, да?
Д. Быков
―
Это другое. Это уже эстетика, это новый стиль. Это он создал действительно абсолютно новую стилистику, советский подтекст, все это, да. А вот «Студенты» - интересная книга, она заслуживает переосмысления. Кстати, я думаю, что в значительной степени Аксенов тоже как бы предписал, вот таких ребят, как «Мой старший брат», до него не было. А он взял и их создал. И в этом смысле «Звездный билет», и особенно «Апельсины из Марокко», гениальная повесть. А вот такие ребята и такие девушки появились после нее, им захотелось быть такими. В этом смысле шестидесятническая литература очень многое сделала. Вот говорили же Стругацкие, что мы написали тот мир, в котором нам хотелось бы жить.
В. Рыжков
―
Они же формировали вот эту утопию.
Д. Быков
―
Они сформировали.
В. Рыжков
―
Утопию справедливого общества.
Д. Быков
―
Мы выросли на «Полдне» и на «Понедельнике».
В. Рыжков
―
Интеллигентного и…
Д. Быков
―
Интеллигентного, занятого работой, доброго, веселого, талантливого. Да, они создали людей, которые пошли по их следам. Это вот надо уметь.
В. Рыжков
―
Была эта утопия советской?
Д. Быков
―
Да, конечно.
В. Рыжков
―
Утопия Стругацких.
Д. Быков
―
Эта утопия была глубоко советской, она была возвратом к мечтам о 20-х годах, к мечтам 20-х годов. И, что самое удивительное, братцы, вот, главной утопией 20-х годов была педагогика. И главная утопия Стругацких – это…
В. Рыжков
―
Новый человек.
Д. Быков
―
Да, теория воспитания. Вот то, что человек воспитанный, да? И, надо вам сказать…
В. Дымарский
―
Там не только воспитание, там и выращивание.
Д. Быков
―
Выращивание. Надо вам сказать, что педагогика 20-х была великой. Такие люди, как Сорока-Росинский, такие люди, как Блонский, такие люди, как Пистрак, создатель ШКИДа… то есть, ШКИД - это Росинский. В общем, это люди, которые пытались человека формировать заново. Я уж не называю Макаренко, потому что там слишком много о нем сказано и написано, но и Макаренко…
В. Дымарский
―
Он тоже, кстати…
Д. Быков
―
Макаренко – очень недурной педагог, потому что он… ну, он такой советский Корчак. Потому что что Корчак говорил? Что дети должны расти в процессе труда. И, да, действительно, вот Макаренко, кстати говоря, я уверен, что, окажись он в ситуации Корчака, он вел бы себя не хуже. Вот если бы, не дай бог, так случилось.
Д.Быков: «Москва – Петушки» - это поэма об огромном сыром пространстве, по которому ездят электрички
В. Дымарский
―
Тем более что, мы вот проходили, что труд создал человека…
Д. Быков
―
Да, да. Ему пришлось, так сказать, умереть до главных событий, но надо сказать, что все его воспитанники показали себя в экстремальных обстоятельствах очень достойно.
В. Дымарский
―
У нас еще, конечно…
Д. Быков
―
Мы далеко, конечно, ушли от Венички, но…
В. Дымарский
―
Но мы так и договаривались, что мы вообще о советской литературе поговорим.
Д. Быков
―
Но, конечно, то, что для советской литературы проблема воспитания стоит во главе угла – это важно, и это хорошо, братцы.
В. Дымарский
―
То есть, они предвосхищали человека. Или людей.
Д. Быков
―
Правильная формулировка. Они предвосхищали, да, и пытались создать нового человека. Трифонов же был, понимаете, из поколения все-таки коммунаров. «Дом на набережной» - это дети, которые выросли вот в этой среде абсолютного доверия к родителям, и выросли как их наследники. Это очень важно. И Окуджава принадлежал к этому же поколению, и Солженицын тоже. И именно благодаря этому поколению оттепель в России состоялась вообще, ее сделали они: Окуджава, Трифонов, Камил Икрамов – дети коммунаров, которые выросли вот в этих домах. И только благодаря им это все состоялось. Шестидесятники пришли на готовое, как ни ужасно это звучит.
В. Дымарский
―
Дима, вы написали целую книгу об Окуджаве в «ЖЗЛ».
Д. Быков
―
Был такой грех.
В. Дымарский
―
Да. У меня с ним очень короткое было знакомство, один вечер, проведенный… правда, это был последний его здоровый вечер в Париже, перед тем как он попал в больницу. Я, кстати говоря, на эту тему я запомнил его слова. Он что-то вдруг где-то рассказывал и говорит: здесь меня начали… Это же 90-е годы, да? То есть, это революция, это уже антикоммунизм такой, да? Меня, - говорит, - начали упрекать в том, что у меня родители были коммунисты. Я что, должен от них отказаться?
Д. Быков
―
Да, Окуджава об этом часто говорил, да. Но надо сказать, что Окуджава был вообще последним рыцарем коммунарской утопии. Он был уверен, он говорил, что мой отец участвовал в революции не потому, что он любил пролетариат – потому, что он любил культуру. И он был действительно человек искренне культурный. И если, скажем, в 92-м, в 93-м Окуджава иногда говорил, что наши родители собрали сами машину, которая их раздавила, то уже к 95-му, к 96-му он это пересмотрел. Может быть, - говорил он иногда, - корень зла был не в советской власти. И здесь он был, пожалуй, прав. Корень зла был в изначальной готовности все стерпеть. А советская власть была далеко не худшим из того, что здесь происходило.
В. Дымарский
―
Как мы теперь видим.
Д. Быков
―
Как мы теперь видим. Но он вообще был человек, как он говорил: я считаю себя человеком зорким. Тут вот очень хороший вопрос, так сказать, а что…
В. Дымарский
―
Дима, давайте вопросы мы отложим сейчас на после выпуска новостей.
Д. Быков
―
Давайте.
В. Дымарский
―
У нас здесь есть около минуты, я просто отвечу по поводу некоторых организационных вопросов, да. Значит, во-первых, здесь много вопросов по поводу подписки: где купить, почему я не могу купить? Ситуация такая: начиная с октября, с того номера, где на обложке присутствует Клеопатра, у нас журнал издается другим юридическим лицом. Поэтому, увы, подписка старая не действует, новой пока еще нет. Но, тем не менее, журнал можно купить в киосках, спрашивайте в киосках, в магазине «Москва» в городе Москве, в Санкт-Петербурге в гостинице «Гельвеция», в «Подписных изданиях» на Литейном. В общем, тот, кто хочет, журнал может найти. Тот, кто хочет слушать новости – передаю слово Александру Климову.НОВОСТИ
В. Дымарский
―
Еще раз добрый вечер, программа «Дилетанты», мы продолжаем разговаривать о литературе.
Д. Быков
―
Продолжаем дилетантствовать.
В. Дымарский
―
Да.
В. Рыжков
―
Разговор антисоветчиков о советской литературе.
В. Дымарский
―
Да. Владимир Рыжков, Виталий Дымарский. В гостях Дмитрий Быков. Основа, что ли, или такая отправная точка для нашего сегодняшнего разговора – это очерк Дмитрия Быкова в журнале «Дилетант», посвященный Веничке Ерофееву и его роману-поэме «Москва – Петушки».
В. Рыжков
―
У меня такой вопрос, Дима, означает ли крах советского проекта, что не нашлось гения, который бы его придумал? Мог появиться Сервантес, Толстой, Достоевский, который бы написал книгу, и советский проект удался бы?
Д. Быков
―
Вопрос не праздный. Но Ильф и Петров могли бы это сделать, конечно. Они попытались.
В. Рыжков
―
Они же все высмеивали.
Д. Быков
―
Вот – в том-то все и дело. Петров говорил, что: вместо убеждений у нас была ирония.
В. Рыжков
―
Об этом и речь.
Д. Быков
―
Вот я думаю, что «Чевенгур» был такой попыткой. Но «Чевенгур» не был напечатан. Вообще эта картина степной красноармейской такой конской травяной России, которую потом пытался написать во «Всадниках на станции Роса» Крапивин – вот попытка создать такую из гражданской войны новую мифологию.
В. Рыжков
―
Советскую орду.
Д. Быков
―
Да, советскую орду – очень точно. Это, к сожалению… это пытался сделать Светлов, но Светлову не удалось, потому что его в 28-м году прижали за троцкизм, и главный поэт нового поколения не состоялся. И Маяка уже не было.Я думаю – вот это сейчас странная такая мысль, конечно – что эту новую Россию пытались написать такие люди, как Луговской, Тихонов, вытоптанное поколение поэтов – Чекмарев, вот это люди, которые пытались написать эту Россию.
В. Рыжков
―
Стругацкие позже.
Д. Быков
―
Стругацкие гораздо позже. Вот в 60-е продолжили линию 20-х. Но в 20-х это все задушили.Возможно ли было это как-то реанимировать после перестройки? Да, были люди – я могу назвать только Луцыка и Саморядова, которые действительно пытались написать топос новой свободной России, вот этих сильных самостоятельных людей. Но они погибли оба, поэтому, мне кажется, что здесь вступила какая-то сила, большая, чем мы можем себе представить, какая-то сила, которая действительно выдергивает их из жизни. Может быть, Высоцкий мог бы, но тоже он не успел. Так что, писать новую Россию нам предстоит с нуля, я не знаю, кто это будет.
В. Рыжков
―
Тогда есть обратный вопрос: советская литература, которая во многом была антисоветской, она и разрушила Советский Союз?
Д. Быков
―
Нет. Вот в том-то все и дело, что советская литература…
В. Дымарский
―
… советская литература была антисоветской?
Д. Быков
―
Нет, но имеется в виду большая часть шестидесятников, которая, конечно, пришла…
В. Рыжков
―
… Шаламов, Солженицын, Астафьев…
Д. Быков
―
Шаламов – другое дело. Шаламов как раз был глубоко советский человек, который абсолютный горьковец, тоже считающий проклятием человека физический труд.
В. Рыжков
―
… Аксенов с «Крымом»…
Д. Быков
―
То, что они от разочарования вынуждены были все уезжать, это трагедия большая. Но у шестидесятников, я думаю, это и не могло получиться. Потому что запал был не тот. Надо попытаться найти какие-то корни в русской культуре, которые бы позволяли нарисовать Россию новую и свободную. Я не очень знаю, чей опыт был бы востребован.То есть, какие-то персонажи базаровского типа, может быть, и то маловероятно. Потому что Базаров всегда кончает плохо. Он гибнет рано, как Маяк. Трудно найти. Поэтому я думаю, я боюсь, что советскую литературу придется, вот новую, скажем так, постсоветскую, придется писать заново, потому что семь веков русской истории, этого хождения по кругу, они закончились. Это совершенно очевидно.
Следующая Россия будет другой. Потому что уже в этой империи все доигрывают свои роли спустя рукава с ухмылками и подмигиванием. Ну, вы вот когда смотрите на нынешних имперцев, вы верите? Да нет, конечно! Поэтому подозреваю, что вот это новое великое поколение явилось за тем, чтобы эту новую Россию написать. Ведь пока ее не напишешь, ее не будет, вы понимаете?
В. Дымарский
―
В эти семь веков, о которых вы говорите, в течение которых Россия ходит по кругу, вы включаете и советский период?
Д. Быков
―
Советский период, конечно, был продолжением и развитием русского. Только на новом уровне.
Д.Быков: Символ России – поезд, но не тот, под которым погибла Анна Каренина. Символ России – электричка
В. Дымарский
―
Применительно к литературе, почему я об этом спросил – вот мы как раз в перерыве, что-то Володя, по-моему, вспомнил, да, Салтыкова-Щедрина, который фактически описывает… он же не описывает, там, как у нас принято было говорить, дореволюционный режим, да, или, там, царский режим.
Д. Быков
―
Салтыков-Щедрин – это Пелевин своего времени, они очень похожи.
В. Дымарский
―
Это 19-20-21-й век.
В. Рыжков
―
Он описывал нас совершенно…
Д. Быков
―
Конечно. Просто о чем я задумываюсь? Тот же Пелевин сказал очень справедливую вещь: вишневый сад уцелел в холодах Колымы, но задохнулся в безвоздушном постсоветском пространстве. Он задохнулся. Еще советское было продолжением русского, но то, что настало после – это уже какая-то полная смерть. Это не русская традиция. То, что мы имели в последние тридцать лет, расходится с русской традицией прежде всего потому, что расходится с совестью. Понимаете? Это было бессовестное время.
В. Дымарский
―
Вы какие 30 лет имеете в виду? Брежневские?
Д. Быков
―
Нет. Начиная, я думаю, примерно с 91-го года, когда мы стали мириться с тем, с чем мириться нельзя. Мы говорим: смотрите, идут новые хищники – ну, что вы, это новые люди, это предприниматели; идут абсолютные мародеры – нет, смотрите, это новые люди, это они побеждают русское рабство. Вот они и победили. А то, что пришло вместо них, совершенно непостижимо. И с этим невозможно всерьез разговаривать.Это трагедия, что мы очень многое в 90-х годах принимали как должное. Мы говорили: ну, как же, кроме Ельцина некому – да? Это все упирается абсолютно точно в стихи Карамзина: он сам виновник всех своих злосчастных бед, терпя, чего терпеть без подлости не можно.
Мы слишком многое терпели, поэтому мне кажется, что русская традиция, традиция русской совести, русской культуры, в 90-е годы, увы, она прервалась. И все, что мы сегодня имеем, это мы пожинаем плоды той бессовестности. Понимаете?
В. Дымарский
―
А вот Ерофеев в своей поэме «Москва – Петушки», он что там делает? Он оправдывается, он обвиняет, он извиняется?
Д. Быков
―
Нет-нет, у него таких эмоций нет.
В. Рыжков
―
Он просто фиксирует?
Д. Быков
―
Он описывает. И в известном смысле…
В. Дымарский
―
Извините, Дима, здесь кто-то написал, что он там все время оправдывается. У меня тоже нет такого ощущения.
Д. Быков
―
Нет, у алкоголика вообще не бывает таких стремлений. Алкоголику зачем оправдываться?
В. Дымарский
―
Алкоголик всегда оправдывает себя.
Д. Быков
―
Он потому и пьет, что он прав.
В. Дымарский
―
Он оправдывает себя.
Д. Быков
―
Да. И поэтому я так не думаю. Вот тут, кстати, спрашивают: а кто написал «Сингапур»? «Сингапур» кто написал, не знаю, а «Суринам» написал Олег Радзинский. Дело в том, что я недостаточно знаю сингапурскую литературу, но, он, безусловно, из какого-то образа, из какого-то имиджа исходил.(неразб.) стала нашим паровозом, а потом электричкой, болтающейся по… - абсолютно точно. Вот очень приятно иметь дело с понимающими людьми.
Спрашивают, почему нет экранизации «Москва – Петушки». А как это можно экранизировать? Это бессмысленно. Как вы стиль этот передадите? Это просто читать вслух?
В. Дымарский
―
Ну, это будет другое.
Д. Быков
―
Другой жанр. Я бы экранизировать это не стал.
В. Дымарский
―
Любая экранизация, она…
Д. Быков
―
Тарковский, может быть, мог бы, потому что там как-то…
В. Дымарский
―
Но это, по-моему, не его стилистика.
Д. Быков
―
Немножко не его. Но они оба были рыбы глубоководные, и обратите внимание, что Ерофеев умер в самом начале перемен, и Тарковский тоже. Это были не те люди, которые могут жить в новых обстоятельствах. Они себя загнали.
В. Дымарский
―
Простите мне, во всяком случае, мое дилетантство, я кроме, собственно, «Москва – Петушки» ничего не знаю. Ерофеев еще что-то писал?
Д. Быков
―
Довольно много. Конечно, главный его текст по объему – это безумно талантливые искрометные «Записные книжки». Прекрасные афоризмы, новый жанр: в этом, конечно, есть своя правда, но это комсомольская правда. Абсолютно точно, да? И великолепные мысли, да, вот: как в руках Мидаса все превращалось в золото, а в твоих руках все превращается в говно. Ну, прекрасные тексты.Да, три тома этих «Записных книжек». Для меня, конечно, очень важна пьеса «Шаги командора». А маленькие эссе его, там, «Моя маленькая лениниана» и «Василий Розанов глазами эксцентрика» представляются мне довольно заурядными.
В. Дымарский
―
Вот нам пишет Михаил: «Экранизация «Петушков» есть».
Д. Быков
―
Где, какая? Расскажите.
В. Дымарский
―
Что-то смутно, чего-то по-моему…
Д. Быков
―
Никогда не видел.
В. Дымарский
―
… какие-то были то ли попытки, что-то…
В. Рыжков
―
Куда вот в этой картине, когда есть такая официальная ремесленная литература, которая натужно пытается сконструировать советский проект, есть утописты…
Д. Быков
―
Да, Ефремов.
В. Рыжков
―
… которых частично убили, частично…
Д. Быков
―
Частично канонизировали.
В. Рыжков
―
… под видом фантастики. Ефремов, Стругацкие, да.
Д. Быков
―
Да, конечно.
В. Рыжков
―
А куда поместить гениев, которые жили в Советском Союзе? Зощенко, Пастернак, Ахматова?
Д. Быков
―
А насчет гениальности…
В. Рыжков
―
Они были советские, антисоветские, они просто параллельно шли куда-то? Они что конструировали? «Братская ГЭС» – это попытка сконструировать…
Д. Быков
―
«Братская ГЭС» - да, но это не гениальный текст.
В. Рыжков
―
Я про что и говорю.
Д. Быков
―
Ее совершенно правильно называли «панибратской ГЭС», хотя это очень хорошая поэма. Я про другое. Я про то, что вот гений выражает всегда себя, а не эпоху. Поэтому судить об эпохе лучше по слабым текстам, а не по гениальным. Ахматова писала бы более-менее одно и то же в любое время, когда бы она жила.Но вот что касается Пастернака, он попытался все-таки новый социум сконструировать, у него есть замечательное произведение «Диалог», удивительным образом близкое к фантазиям Стругацких. Такой драматический отрывок 19-го года: мы живем в стране – из будущего герой рассказывает – мы живем в стране, где все что-нибудь производят. Его спрашивают: а вы что производите? Он отвечает: я произвожу впечатление. Вот это очень талантливо.
Что касается, вообще говоря, гениев – от них нелепо требовать социального конструирования, они занимаются собой. А вот таланты – они пытаются описать мир, как они его видят, пытаются вот эти топосы запечатлеть. Я вообще думаю, что гений – это странный такой зверь, который действительно безумно зациклен на собственном мире. Поэтому требовать от него отражения реальности нельзя. Роман Пастернака к реальности не имеет никакого отношения, «Египетская марка» Мандельштама тоже никакого отношения – они разбираются с собственным внутренним хаосом, а нам, людям талантливым, приходится вот за них иметь дело с низкой жизнью. Впрочем, кто там гений, а кто нет, станет понятно после смерти.
В. Дымарский
―
Ну, да.
Д. Быков
―
Вот хороший вопрос: «Кто напишет книгу: «ЮКОС – Краснокаменск – Цюрих»?»
В. Дымарский
―
Да-да.
Д. Быков
―
Я думаю, что много желающих уже сейчас, но мы не знаем…
В. Рыжков
―
Одиссея, которая с разгаре.
Д. Быков
―
Мы не знаем финальной точки этого маршрута. А вдруг потом Москва, а вдруг потом опять Цюрих? Вот это непонятно, все загадочно.
В. Дымарский
―
Главное, чтобы не было опять Краснокаменска.
Д. Быков
―
Да, вот это очень важно.
В. Дымарский
―
Да, это правда. Дима, здесь где-то был вопрос, меня он тоже интересует…
Д. Быков
―
«Не все алкоголики пьют» – вот это очень интересно.
В. Дымарский
―
По поводу эмигрантской литературы.
Д. Быков
―
Хороший вопрос.
В. Рыжков
―
Кстати, вот это интересно.
Д. Быков
―
Тема возвращения домой.
В. Дымарский
―
С другой стороны, опять же, если на это посмотреть со стороны изнутри, то советская литература, у нее же сложные отношения с мировой литературой. Она то ли была частью, то ли не была частью. Если судить по нобелевским лауреатам, то – ну, что там, кот наплакал, да?
Д. Быков
―
Частью, наверное, не была. Она была альтернативой.
В. Рыжков
―
Бродский уже уехал, да.
Д. Быков
―
Она была альтернативой. В какой степени альтернатива может считаться частью? Советская литература была, безусловно, альтернативой мировой литературе, потому что – вот здесь внимание – потому что она снимала проблему смысла. Вся мировая литература борется вот мучительно отчаянно с проблемой смысла жизни, с проблемой смерти. Советская литература с этой проблемой дела не имела. Советский герой не умирал. А если он умирал, то он умирал во славу героического дела. И поэтому всю мировую литературу в Советском Союзе называли депрессивной, ревизионистской, упаднической – вот самое главное.
В. Дымарский
―
Декадентской.
Д. Быков
―
Вот покойный Успенский Миша очень точно говорил, что мы всегда, покупая иностранную книгу, читали послесловие. Если писали, что автор заблуждался – надо брать. Если нет – тогда к черту. Вот в этом-то и ужас, что говорили «декаденствующий Фолкнер», который все время озабочен проблемой инцеста, распада… А какими проблемами вообще литература должна быть озабочена? Как дать стране угля, что ли?
В. Дымарский
―
Ну, да. Производственный роман…
Д. Быков
―
Это же вообще бессмысленно абсолютно. Вот тут очень много спрашивают про Платонова. Очень много. Потому что говорят, что действительно…
В. Дымарский
―
Ну что, пообещаем?
Д. Быков
―
Да, давайте в следующем «Дилетанте» будет Платонов.
В. Рыжков
―
… любимый мною и многими Михали Зощенко.
Д. Быков
―
Интересная тема. Зощенко, безусловно, последыш русского Серебряного века, воспитанный им, и отсюда его интерес к ключам счастья, и главная книга называлась «Ключи счастья», чтобы потом «Перед восходом солнца», что тоже, кстати, реминисценция из Гауптмана.Поэтому он вообще был человек, всецело сформированный 10-ми годами, с тогдашним… (это вот я помахал Гусману, который мимо прошел) Зощенко описывает приключения людей, уцелевших от Серебряного века. Вот это очень интересно. От Серебряного века уцелел только плут. Уцелел Бендер. Уцелел мещанин-обыватель зощенковский, который… это выживальцы. Строго говоря, его… ну, там Назар Ильич господин Синебрюхов…
В. Рыжков
―
Царская Россия, которая продлилась на какое-то количество лет.
Д. Быков
―
Продлилась, но в обывательщину. Грубо говоря…
В. Дымарский
―
Она даже не царская, а дореволюционная.
Д. Быков
―
Да, в том-то все и дело, что это «мы обыватели – нас обувайте вы» - это то, что Маяк называл. Это не герои, это тоже такие подсекальниковы. Но дело в том, что – вот ужасно – таракан может пережить ядерный взрыв. Вот это тараканы, которые пережили русскую революцию.Конечно, я в ужасе от этих героев, но все-таки лучше Мишель Синягин, чем какой-нибудь торжествующий дворник. Потому что у дворника вообще никаких вопросов нет. Конечно, Зощенко – это летописец умирающего класса, но этот класс по-своему трогателен и мил, поэтому лучшее, что он написал…
В. Дымарский
―
Он его любит?..
Д. Быков
―
Конечно. Лучшее, что он написал – «Сентиментальные повести».
В. Рыжков
―
Конечно.
Д. Быков
―
Он страдает по ним безумно. Он ненавидит вот этих новых людей, которые пришли, у которых любимое слово «пущай». Он летописец вымирающего обывателя. Ну, это вот…
В. Дымарский
―
Мещанин?
Д. Быков
―
… эрдмановский мещанин Подсекальников – можно, мы будем шепотом… Это таракан, затаившийся в щели.
В. Дымарский
―
… классическое пирожное…
Д. Быков
―
Пирожное, да, вот это, «Аристократка».
В. Дымарский
―
Это встреча…
Д. Быков
―
Это встреча уцелевших персонажей, да…
В. Дымарский
―
… с новыми.
Д. Быков
―
Конечно. А новые – вот это железо. И поэтому я – вот грех сказать, я может быть, был и прав, сказав, что главный конфликт прозы 20-х годов – это конфликт плохого с чудовищным. Это конфликт Бендера с «вороньей слободкой». Но все наши симпатии, ребята, на стороне Бендера.
В. Дымарский
―
Бендера, конечно.
Д. Быков
―
Потому что «воронья слободка» - это Митрич, понимаете? Вот это: как захотим, так и сделаем.
В. Дымарский
―
Это удивительно, что в Советском Союзе появился персонаж, положительный персонаж…
Д. Быков
―
Советский проходимец, да.
В. Рыжков
―
Мошенник, жулик, да, любимый всем народом.
Д. Быков
―
Уцелело живое человеческое что-то…
В. Рыжков
―
А герой Островского, которого преподавали нам в школе, как-то вот особой любви к нему не было. Ведь это же была попытка сконструировать как раз вот этот новый проект.
Д. Быков
―
Насчет героя Островского. Вот ты знаешь, я, кстати, полюбил Островского как писателя, узнав, что он все выдумал. Есть исследователь, который подробно рассмотрел его биографию.
В. Рыжков
―
Вся «Как закалялась сталь» - это чистая фантазия?
Д. Быков
―
Да, это плод авторского вымысла. Да, у него действительно был костный туберкулез, но не было ни узкоколейки, не было ни вот этого… Конечно, не было Жухрая этого – все он придумал. Но вот это меня поразило. Потому что, если бы он просто описывал свою жизнь…
В. Дымарский
―
Всегда считалось, что он свою жизнь описывает.
Д. Быков
―
Нет. А вот то, что он выдумал… он действительно тяжело болел, но он придумал себе героическую биографию, и на этом основании можно считать…
В. Дымарский
―
Самое главное, что он, не видя, воспроизвел реальную жизнь.
Д. Быков
―
Убедительно. Да, он все-таки был художник настоящий. То, что он был художник, кстати – это, я помню, мне мать дала когда-то, я очень же был увлечен Островским, еще после книжки Аннинского, и мне мать дала почитать его переписку, третий том из трехтомника. Ну, ребята, это, конечно, ужасное зрелище. Он до половины уже парализован, он сидит в Сочах, и он громит местную ячейку за оппортунизм и пишет доносы в Москву. В санатории лежит в Сочи, вмешался в работу местной ком ячейки и их разносит. А он уже полутруп.И вот для матери это было свидетельством какой-то психической, конечно, патологии, какого-то ужаса. Я говорю – нет, но ты посмотри, это человек живет чисто духовной жизнью, у него физической не осталось. Это же гениальное явление. И вот ужас-то весь в том, что этот полутруп мог фантазировать, работать, жить. Для меня это свидетельство бессмертия человеческого духа. Хотя, конечно, доносы его читать страшно. Ну, ты уже не ходишь, ты ходишь с костылем, а большую часть лежишь. Нет, он пишет в Москву, что местная ком ячейка погрязла. Да, что ж ты думаешь – смерть рядом! Нет, вот он так. И я думаю, что это, конечно, советский сверхчеловек. Ужасный, но все-таки сверхчеловек.
В. Рыжков
―
Дима, еще хочу спросить об одной крупной фигуре, которая пережила обе эпохи – Горький. Вот он пытался, он же искренне поддерживал революцию, он искренне поддерживал эти идеалы. Потом ужаснулся, потом уехал, потом вернулся, потом пытался что-то такое…
В. Дымарский
―
Опять ужаснулся.
В. Рыжков
―
Потом опять ужаснулся…
Д. Быков
―
Да.
В. Рыжков
―
Была с его стороны попытка сконструировать...
В. Дымарский
―
Его мотало сильно, по-моему.
В. Рыжков
―
… новое общество? Клим Самгин тот же, и так далее.
Д. Быков
―
Самгин – это месть Ходасевичу.
В. Дымарский
―
Великое произведение.
Д. Быков
―
Да, великое произведение. Месть Владиславу Фелициановичу. Тут в чем проблема? Горький очень был разный. Горький примерно до 13-го года, до возвращения в Россию с Капри, фанатично верит в то, что надо создавать нового человека, что человек – неудачный проект.
В. Рыжков
―
Вот – та же тема.
Д. Быков
―
Та же тема. Вернувшись и увидев Россию, он приходит к выводу, что Россия сейчас чудовищно бескультурна, и, главное – это культура, главное – ее хранить. Поэтому он не принял революцию радикально, ничего в ней не понял.
В. Дымарский
―
Он принял культурную революцию?
Д. Быков
―
И то нет. Потому что он и как раз и культурную-то революцию – если бы он ее принял, попытался ее сделать, но то, что делал Ленин, то, что делал Луначарский, он не принял в упор, и в этом-то беда. Вот я, кстати, с ужасом должен признаться, что «Несвоевременные мысли», к которым мы вернулись, ужасно глупая книга, он ничего в русской революции не понял. Он решил, что идет страшная месть крестьянской темноты, что крестьянское болото растворит солевую щепотку пролетариев. Масштабов перемен, масштабов замыслов он не понял абсолютно, для него это все было тем же – вот разрушают барские усадьбы и гадят в них. Пришел контркультурный реванш.Это уже другой Горький. Не тот Горький, который воспевает босяка, а тот, который коллекционирует китайские вазы. И только потом, ребята, в 28-м году на третьем этапе он написал очерк «Соловки», где написал: да, человека надо переплавлять, поэтому его любимое место была коммуна Куряж Макаренко – как он усомнится, так он едет в Куряж и видит там переплавку.
Так что, Горький, как бы он, как говорил покойный Валера Золотухин, которому сейчас, кстати, вот присудили вторую премию посмертно: сценарий должен строиться так: так, сяк, а потом все-таки вот так. Так вот, судьба Голикова была так, сяк, а потом все-таки вот так. Он кончил, убежденный верой в переплавку человека.
И надо сказать, что в этой вере я с ним скорее солидарен, потому что культурой ничего не спасешь. Вот так вот. Сейчас нам столько напишут – все, я уже вижу.
В. Дымарский
―
Да. Все задумались. Мы начали и бросили эмигрантов наших великих.
В. Рыжков
―
Это тоже было доживающее поколение…
Д. Быков
―
Нет.
В. Рыжков
―
… льдину откололо…
В. Дымарский
―
У Дмитрия Сергеевича Лихачева есть такое определение, оно мне всегда казалось – ну, может, оно упрощает, но тем не менее, это островная культура и материковая, да? Это имеется в виду…
Д. Быков
―
… как многое в словах Дмитрия Сергеевича это либо, так сказать, отговорка, либо штамп. Хотя я его очень люблю как ученого, но он, к сожалению, здесь…Видите, это действительно странствие. И мечта о возвращении в них жила. Но своя одиссея с невозможностью вернуться, она есть у Набокова. Пожалуйста – «Бледный огонь». Кинбот – вот это любимая моя книга – Кинбот, который на самом деле Боткин, который отправлен в путешествие, но понимает, что он не может вернуться. И вместо того, чтобы вернуться, он придумывает себе другую Итаку, он придумывает себе Земблу, помните?..
В. Дымарский
―
Да, но мне кажется, что Набоков – я бы никогда не отнес Набокова к тем писателям-эмигрантам, у которых были мысли о возвращении.
Д. Быков
―
Всю жизнь в это верил.
В. Дымарский
―
Да? Верил в это?
Д. Быков
―
Всю жизнь. Верил. Когда ему прислали – вот это любимое мое, помните, когда… я не могу без слез это стихотворение вспоминать: «С серого севера вот пришли эти снимки. Жизнь успела не все погасить недоимки». Ну, там, где мальчик, там приносится мальчиком кое-что в кулаке, там эти камушки он приносит торжественно: «Вот это Батово. Вот это Рожествено» Это невозможно читать, он так хотел туда вернуться! И как было бы ужасно то, что он увидел бы!
В. Дымарский
―
Но он настолько, по-моему, интегрировался все-таки в западное общество…
Д. Быков
―
Да ну что вы! Абсолютно русский человек остался! Вся мелодика прозы русская. Не интегрировался никуда. «Лолита» - русский роман абсолютно. «Ада» - совершенно русская книга. Мечтает всю жизнь туда, переписать Россию. Но мы про это, кстати, в программе «Один» будем говорить. У меня тут очень много заявок на Набокова. Давайте, если хотите, поговорим.
В. Дымарский
―
Слушайте, мы увлеклись, а нам уже показывают, что мы…
Д. Быков
―
Короче, читаем про Платонова в январском номере.
В. Дымарский
―
А в декабрьском номере, кстати говоря, Каверин.
Д. Быков
―
Ура, ура!
В. Дымарский
―
Ура. И вообще, очень много интересного, и советский атомный проект...
В. Рыжков
―
Ура. И спасибо Дмитрию Быкову.
Д. Быков
―
Спасибо и вам. Пока.
В. Дымарский
―
До встречи через неделю.