Леонид Андреев как общественный деятель. К 150-летию писателя. Часть 2 - Дмитрий Асташкин, Антон Никулин - Цена Революции - 2021-10-17

17.10.2021

Леонид Андреев как общественный деятель. К 150-летию писателя. Часть 2 - Дмитрий Асташкин, Антон Никулин - Цена Революции - 2021-10-17 Скачать

Михаил Соколов

―

В эфире «Эха Москвы» программа «Цена революции». Ведёт её Михаил Соколов. Я напомню, что 150 лет тому назад 21 августа 1871 года родился русский писатель Леонид Андреев, один из наиболее успешных писателей и знаменитых тоже в эпоху Серебряного века. Мы продолжаем наш разговор, который был начат неделю назад. Я ещё напомню, что Государственный музей истории русской литературы открыл выставку «Леонид Андреев. Жизнь человека». И в организации этой выставке по гранту Министерства просвещения участвовали и наши гости. Кстати, создан ещё и сайт «andreevleonid.ru», очень полезный, видимо, для преподавателей. Так это историк Антон Никулин, основатель музея Леонида Андреева в московском Бутове, и историк Дмитрий Асташкин, старший научный сотрудник санкт-петербургского Института истории РАН, доцент новгородского государственного университета. И мы продолжим наш разговор об общественно-политической деятельности писателя. Добрый день! И остановились мы где-то вот на таком рубеже перед 10-ми годами ХХ века. С чем был связан переезд Леонида Андреева в Финляндию и строительство такого экзотического замка с башней. Ну, кто начнёт?

Антон Никулин

―

Добрый день! Да, я, наверное, об этом расскажу. Действительно, после возвращения в Россию в 1907 году Леонид Андреев возвращается в Москву. Он едет на Новодевичье кладбище, где была похоронена его жена, едет в Бутово, где знакомится на даче... фактически знакомиться со своим родившимся ребёнком Даниилом, будущим известным автором «Розы мира». И в этот момент он понимает, что Москва настолько патриархальна, что, конечно, его простору творчества этот город не подходит. И Орёл тоже, он в какой-то степени прошедший этап его жизни. И он незадолго, кстати, до этого времени покупает на берегу Финского залива небольшой кусочек горки, как он говорил, и написал, что буду строить крепость, куда уйду и буду прятаться всю зиму и лето. Действительно у Андреева вот это вот сквозит и в творчестве, и в его воспоминаниях о том, что он хотел уйти, уйти из города. И действительно уезжает, строит дом, который, с одной стороны, это дом многих местных вообще напоминал какой-то таинственный замок. С другой стороны все, кто знали Андреева, его гости, его современники, тот же Чуковский, он писал о том, что... А вообще воспоминание Чуковского, кстати, начинается: «Леонид Андреев любил огромное». И вот этот огромнейший дом с огромнейшей мебелью, которая, кстати, некоторые предметы мебели сегодня в Орле сохранились, они действительно подчёркивают этот огромный... стремление Андреева ко всему огромному. Репин в соседних пенатах ему даже дал такое прозвище как герцог Лоренцо. И Андреев соответствовал вот этому образу, жил в таком таинственном замке на высоком берегу над рекой, рядом его любимое море. Это всё-таки был... была такая внешняя сторона. А в личной жизни вообще Андреев, конечно, мечтал всегда о большом доме, о большой семье. И вскоре он женится во второй раз на Анне Ильиничне Денисович. В этом браке ещё появилось трое детей. И в какой-то степени до начала Первой Мировой войны это был такой плодотворный, хороший творческий период и семейный. Поэтому этот замок - это было его такое родовое гнездо. Но впоследствии мы увидим, что придёт разочарование и в этот большой дом.

Но ещё момент хотел сказать о том, что и мало, кто об этом вспоминает, и Андреев почти не писал о его любви к морю. Это была такая особая любовь. И Андреев писал, что я не могу подобрать слова, чтобы правильно описать те эмоции, которые он испытывает при столкновении с этой стихией. И будущем, когда он будет писать о революционных событиях, очень много в его произведениях будет использоваться, в статьях такая вот морская терминология: стихия, буря. И даже его статья, о которой, наверное, мы ещё поговорим, «SOS», - да? - она тоже несёт в себе такую морскую тематику.

М. Соколов

―

Дмитрий, а вот как Вы объясните такой тезис Леонида Андреева: «Вначале все считали меня своим, и декаденты, и реалисты, а теперь меня все считают чужим, и декаденты, и реалисты»? То есть как бы вот вышел из этого общего потока в каком-то смысле в это время вот своими пьесами, например. Кстати, по-моему довольно коммерчески некоторые были вполне успешны.

Дмитрий Асташкин

―

Конечно, если смотреть даже карикатуры на Андреева, которые массово появлялись как раз вот в конце вот этого периода поиска новых форм, новых пьес, то видна зависть. Его даже называли грубым словом «еврей». Ну, я не буду сейчас воспроизводить из трёх букв, - да? - что вот он слишком много денег получает. То есть тут ещё не только его не понимали с позиции литературы, с позиции поиска новых драматических форм, с позиции того, что он пытался уйти от реализма к... в какие-то совершенно экзистенциональные дебри, а ещё и просто банальная зависть к тому, что он хорошо зарабатывает, к тому что он успешен, к тому что его слава затмила горьковскую славу. То есть начиная вот как раз с 1905 года, Андреев становится первым писателем России в глазах читателей той поры, и за рубежом в том числе он становится главным писателей России, затмевает собой и Толстого, и Горького. Я могу даже сказать, что вот в газете «New York Times» публикуется как раз интервью с Андреевым, как раз 907-908-й год, там он называется самый... самый популярный русский писатель. Конечно, какое было отношение к этому писателю со стороны его коллег? Зависть, попытка найти какие-то слабые ходы в его новых формах. И в итоге так действительно получилось, что он был и не тем дорог, не тем дорог. В его переписке можно встретить одиночество какое-то. То есть он, находясь вот в этой все публичной суете, вокруг множество людей, тем не менее он чувствует то, что от него отворачиваются люди. Это и Горький, и другие его знакомые. Именно вот это вот публичное одиночество стало лейтмотивом этих предвоенных лет.

М. Соколов

―

Антон, а скажите, вот как Вы видите, всё-таки кто были его ближайшие друзья вот в этот период перед Первой Мировой войной? С кем он там в своём замке больше общался?

А. Никулин

―

Вы знаете, практически, наверное, все более-менее известные люди того времени побывали в гостях у Леонида Андреева. Но, наверное, за исключением его таких открытых... ну, не то, что открытых врагов, символисты всё-таки не принимали до конца Андреева и считали, что он всё-таки заходит не на ту территорию. Конечно, Чуковский, Репин, Серов, они вообще были соседями, очень много в этот момент общались. И, наверное, говорить о дружбе тоже очень сложно, потому что назвать дружбой это сложно. И такое сильное произошло... как бы отход от той же самой литературной среды. Ведь в московский период Андреев был активным участником сред, и уход Андреевы в Петербург на Чёрную речку, он обозначил такой разрыв с традициями, которые культивировались в этом литературном объединении.

М. Соколов

―

Скажите, ну, вот мы подходим к периоду 1-й Мировой войны, действительно это такой переломный момент, как Леонид Андреев воспринял эти события? И почему он оказался, скажем так, в среде оборонцев?

Д. Асташкин

―

Да, это, конечно, знаковое событие в жизни Андреева. Он абсолютно... с абсолютным каким-то восторгом принимает объявление о начале войны. Для него это именно такой вот прежде всего конфликт цивилизаций. То есть в его письмах проскальзывает то, что вот российская цивилизация слишком онемечена, что вот этот прусский дух, что сейчас это наконец-то мы с себя стрясём, что Россия вернётся в свои нужны границы, и в том числе наш дух воспрянет и так далее. То есть это прежде всего неполитической даже конфликт, а конфликт цивилизаций. И можно это списать на эйфорию патриотическую вот 1-го периода войны. Но нет даже уже в 18-м году, он в своих дневниках пишет, что если бы я сейчас мог вернуться в то время и опять выбирать - да? - поддержать войну или не поддержать, я бы все равно поддержал войну. То есть даже спустя вот это все знание о том, как война прошла, к чему она привела, все равно он возвращается к этой точке начала войны, и все равно он выбирает войну как метод роста России.

И, конечно, все... вот вся вот его публицистика, она подчинена именно этому духу. И в художествам отношении, конечно, его творчество, как отмечали критики и зрители, читатели, очень просело за этот период. То есть он подчинил свой талант именно пропаганде анти... антигерманской пропаганде и пропаганде милитаристской. Поэтому вот эти идеи, они, конечно, очень сильно влияли. Что интересно у него ведь и брат воевал. Как раз 15 августа он уходит добровольцем. И у Андреева в дневнике тоже вот есть такая запись, что он как бы смотрит на брата с таким неким чувством грусти, он боится, что видит его в последний раз, но тем не менее он его отпускает, и тем не менее он продолжает эти свои воззвания писать. И, кстати, у брата достаточно все хорошо сложилось. Он прошёл стадии вольноопределяющегося, воевал в Галиция, в Пруссии, дослужился до штабс-капитана, у него было два георгиевских награждения, орден святой Анны и так далее. И то есть его брат вот как раз-таки воевал, он видел войну на своём примере. А Андрееву когда предлагали идти на войну в окопы, он все отшучивался, что я пойду тогда, когда фронт дойдёт до моего дома. В письма то же можно встретить, что мой возраст... Мне, слава богу, 45 лет как бы мне позволяет не участвовать лично. В общем, он остался на дистанции, в то же время активно призывал сражаться. И вот все вот эти его как раз статьи в газете, статьи в... именно с расчётом на прочтение в высоких кругах в том числе, то есть он писал даже не на массы, а на элиты, они, конечно, призывали к одному, к войне до победного конца.

М. Соколов

―

Ну, вот он занял такую... такую позицию потом в газете «Русская воля». А чем он собственно там занимался? Это уже 16-й год, - да? - Антон?

А. Никулин

―

Да, конец 1916 года, когда Андреев действительно становится заведующим литературной редакции газеты «Русская воля». Это была ежедневная политическая и общественная газета. Издавалась она, если не ошибаюсь, чуть... чуть больше года прожила эта газету и была закрыта буквально в первый же день после октябрьского переворота. И Андреев с большим энтузиазмом вообще вот в этот период, что революция февральская, что издание газеты, он все воспринимает с большим энтузиазмом. И в какой-то степени, мне даже кажется, это была такая политическая наивность. Что ли? Он действительно хотел иметь трибуну для того, чтобы говорить о... о тех проблемах и донести до людей, до умов те мысли, которые вот... которые его распирали, даже можно сказать, свои мысли и идеи. Он очень активно начинает работать в этой газете, причём ему предлагаются какие-то колоссальные деньги в этот период, и что для него тоже было важно, он пишет о том, что теперь он избавляется от необходимости и зависимости от критики публики, от публикаций своих произведений, и что даст ему возможность опять же свободно в этой газете печатать свои статьи. Он приглашает писателей своих. Он... Как он думал, единомышленников. И здесь происходит совершенно неожиданная для него вещь. Практически все отказались. Все ушли в сторону. Это тот же Шмелёв, Блок, Чуковский, Серафимович. Они всем вот заняли такую позицию, - да? - что вот... Да, ожидательную. И через какое-то время он действительно начинает понимать бессмысленность своей работы. Кроме того на фоне работы в газете понимает, что, в общем, то там замешаны большие финансы. И на самом деле та свобода, которую он хотел творчества в этой газете, этой свободы нет, и за кулисами газеты совершаются какие-то финансовые дела. В частности шла речь о продаже этой газеты. И об этом он узнает уже только в... уже в 18-м и 19-м году, когда случайно познакомиться с настоящими владельцами этой газеты. А вот, ну, на тот период, февраля 17-го года, восторженно он встречает. Было даже такое известное событие, когда Леонида Андреева на руках внесли в здание Государственной думой, где кричали: «Дорогу члену временного правительства Андрееву». И в такой эйфории в первые дни, ну, как и многие в то время он пребывал, но отрезвление действительно наступит очень быстро.

М. Соколов

―

Да, Дмитрий, а вот, кстати говоря, о политической карьере, так сказать, думал ли Леонид Андреев о какой-то политической роли в этот период? И с кем из политических деятелей он поддерживал отношения? Ну, в конце концов были впереди выборы в Учредительное собрание. Можно было себя видеть тоже участником этого процесса.

Д. Асташкин

―

Да, естественно у него были такие смутные, повторюсь, смутные политические амбиции. Он потому, что не ассоциировался напрямую с какой-то партией, и вне партии было сложно планировать какую-то свою именно конкретную политическую деятельность. Он скорее хотел, чтоб его как заметного фигуру в публицистике, как заметную фигуру в русском искусстве, как такого властителя дум позвали. И в принципе да, он был как раз вхож вот в эти вот круги. Он как раз в своих там тоже дневниках и письмах пишет, как он постоянно встречается с Черновым, вместе с ним пьёт. Кстати, даже меркам Андреева Чернов пьёт много. То есть если сам Андреев пьёт много, не знаю, сколько там Чернов пил. Но вот так, такая подробность, что вот Чернов там целый бардак устраивает. В общем, он... он вхож в эти круги. Андреева знают.

М. Соколов

―

То есть пьёт с эсерами?

Д. Асташкин

―

Да, пьёт с эсерами. Но и не только. Ну, тут, видите, у него двойственная позиция. И не случайно изображали даже его... саму его газету «Русская воля» сатириконцы как такого мужика, у которого в одной руке табличка «Свобода», а в другой руке дубина. То есть с одной стороны это вот эта война именно до победного конца, и с другой стороны, что, конечно же, Андреев приветствовал вот это обновление. В Февральскую революцию он очень активно, допустим, поддержал отмену смертной казни. То есть ему вот это вот нравилось новое новое дыхание. В то же время он боялся, что это все уйдёт куда-то не в ту сторону. И как раз вот мы видим, что все эти... вся эта эйфория весны 17-го года, она уже летом становятся скепсисом. Он уже как раз тревожится насчёт того, куда все движется. Он не понимает. И очень много у него иронии, сарказма в отношении всех этих дебатов в правительстве. Он не верит никому. Он очень иронизирует и в адрес того же Чернова и Родзянко, и всех, всех, всех. То есть у него такая позиция как бы над схваткой. И, конечно, с этой позиции достаточно легко было критиковать, но, повторюсь, сам он немножко надеялся в то... всё-таки же, что в итоге после всех этих каких-то перипетий наступит какое-то отрезвление, и его позовут именно как редактора, как представителя журналистики вот в это новое Учредительное собрание. В принципе теоретически это было возможно, потому что его знакомый получал даже вот министерский портфель. Так что Андреев, глядя на него, мог сказать, чем я хуже. То есть чем я хуже, почему я не могу стать министром? И, конечно, резкое отрезвление произошло уже, когда он понял масштаб фигуры Ленина, к чему все идёт, и чем все закончится, и тут уже у него вся вот эта ирония постепенно сходит на ужас.

М. Соколов

―

То есть Ленин ему не понравился. А каковы были аргументы, скажем так?

Д. Асташкин:

―

Ну, вот как раз об этом у него есть программная статья. Андрей... Антон про него...

А. Никулин

―

Да. Да. «Veni, Creator». Да, статья, которая появилась в сентябре, сентябре 17-го года. И, кстати, было упоминание, я где-то читал в воспоминаниях Андреева, что после этой статьи, конечно, ни о каком возвращении в советскую Россию и речи быть не могло. И действительно в таком свойственном экспрессионистском стиле эта статья была написана, но она даже сегодня потрясает своими пророческими словами, вот зная все то, что случится в будущем, Андреев, я напомню, умер в 19-м году, как бы не увидев даже конца гражданской войны. В общем-то, он не знал, чем все это... не узнал, чем все закончится. И в 17-м году он пишет такую статью. Если разрешите, я хотел бы...

М. Соколов

―

Да, конечно.

А. Никулин

―

... этот текст Андреевский, потому что мне кажется, это надо действительно услышать. Его обращение к Ленину. Он говорит о том, что хлеб, хлеб и мир обещает Ленин. А в ответ он говорит: «... ты суров, Ленин, ты даже страшен, Великий. Смотрю на тебя и вижу, как растёт вширь и в высоту твоё маленькое тело. Вот ты уже выше старой Александровской колонны. Вот ты уже над городом, как дымное облако пожара. Вот ты уже, как чёрная туча, простираешься за горизонт и закрываешь всё небо: черно на земле, тьма в жилищах, безмолвие как на кладбище. ... как хаос, клубится твой дикий образ, и что-то указует позади дико откинутая чёрная рука.

Или ты не один? Или ты только предтеча? Кто же ещё идёт за тобою? Кто он, столь страшный, что бледнеет от ужаса даже твоё дымное и бурное лицо?

Густится мрак, и во мраке я слышу голос: - Идущий за мною сильнее меня. Он будет крестить вас огнём, и соберёт пшеницу в житницу, а солому сожжёт огнём неугасимым. Идущий за мною сильнее меня». Вот такие строки пишет в сентябре 17-го года Леонид Андреев. И вот в этом все его отношение к Ленину и к тому, что он видит, что придёт. Он понимает, что, в общем-то, революция, эти события на Ленине и на... все не закончится.

М. Соколов

―

Ну, то есть у него ощущение такое вселенской катастрофы. То есть ни какие-то материальные претензии, ни какие-то вот даже сетования по поводу проигранной войны. А именно вот какая-то гигантская катастрофа, Россия рушится и её не собрать. Примерно так?

А. Никулин

―

Абсолютно. Да. Действительно это звучит. И в этой же статье он пишет, что я не могу жить о России. «Сердце не хочет биться. Кровь не хочет течь. Жизнь не хочет жить». действительно для него ощущение приближающейся катастрофы. Причём ощущение такое, что катастрофу предотвратить уже нельзя, а только принять и оказаться в этой стихии, в бездне как... как он писал раньше.

М. Соколов

―

А знаем ли... Да, да. Хорошо.

Д. Асташкин

―

Я ещё добавлю, что Ленина он оценил достаточно трезво и он в своих же дневниках он писал, что у Ленина есть огромная энергия, огромный потенциал, и если бы не цели преступные, преступные цели Ленина, то Ленин бы вытащил бы Россию. То есть это такая цитата из Андреева. Он понимал, что только вот именно кипучей энергией, что вот только организаторской всей этой мощью можно поднять ту Россию, которой она стола в 17-м году. То есть он не не отказывал Ленину в его талантах. Он просто думал, что Ленин совершенно не в том направлении движется.

М. Соколов

―

А альтернативу Ленину он какую-то предлагал, вот я не знаю, или записывал? Может быть, в записях, в дневниках что-то видно? На кого-то он надеялся или уже как-то махнул рукой?

А. Никулин

―

Уже действительно - да, - в его дневниках ещё до... до октября 17-го уже действительно ощущение безысходности и катастрофы. У него есть интересное определение и временного правительства. Он... Вообще Андреев очень любил произведения Франсиско Гойи. И он сравнивал временное правительство, их называл «гойивские рожи и низкие лбы», и особенно говорит, они похожи, когда они начинают хохотать, а хохочут они без причины. Это дико непонятно и наводит ужас. Вот у него есть интересный рассказ «Он», где вот такой вот хохот и непонятно очень, так мрачно описан. И действительно вот он пишет, что нет воли к жизни, а во всех политиках этого времени есть воля к смерти. Такое...

М. Соколов

―

А, кстати, он Ленина когда-нибудь лично, так сказать, встречал, или он, может стать, на митингах его видел где-то издалека? Вот что-то у нас есть по этой части?

Д. Асташкин

―

Нет, личной встречи не было. Но я думаю, что он был два раза в Государственной думе. Но на тот период Ленина-то... Ленина там не было. Поэтому личной встречи не было.

М. Соколов

―

То есть он как бы судил издалека. А вот в дни октябрьского переворота что делает Леонид Андреев? Мы об этих днях что-то знаем?

А. Никулин

―

Да, действительно эти дни зафиксированы в его дневниках. Как он пишет, это был печальный и жуткий вечер октябрьский. Его квартира находилась в знаменитом доме Адамини. Это угловой дом на Марсовом поле. Окна выходили на храм на крови. И, в общем-то, рядом недалеко от Зимнего дворца. И всю ночь семья, напомню, с ним жила мать, трое детей от второго брака, старший сын Вадим, они буквально - да? - пролежали на полу, слышали выстрелы и понимали, что что-то происходит. И, конечно, Андреев, во-первых, он был в ожидании худшего. Ему постоянно угрожали. И на следующий день он пишет, что произошёл переворот, но опять же он вот так художественно говорит о том, что это был не просто переворот политический, это переворот с ног на голову. И все перевернули, и теперь нам говорят, что нужно так жить. И он понимает, что... и пишет, что я понял, что совершенно не могу находиться в этом городе. И на следующий же день утром 26 октября он уезжает в свой дом в Финляндии.

М. Соколов

―

Ну, и что собственно... Вот как он устроился в Финляндии? Там же была непонятная такая ситуация, то ли можно было ездить в Петроград, то ли нельзя, то ли закрыта граница, то ли нет. И в Финляндии начинается своя гражданская война. В общем, что происходит в конце 17-го - в начале 18-го года с писателем?

А. Никулин

―

Да, как пишет Вадим, старший сын, что вместе с революцией пришла... пришла бедность, пришёл голод. И действительно непонятная политическая ситуация и положение русских в Финляндии. Сначала это было не очень заметно, и даже какое-то время люди ещё продолжали ездить из тех же самых там Териоки или Ваммельсу, место деревни, где находился дом Андреева, в Петроград. Так, например, мать Анастасия Николаевна поехала к подруге и заболела в Петрограде в этот момент. И Андреев даже совершил тайную поездку в 18-м году в Петроград, потому что он уже думал, что мать не выживет. И, учитывая их очень близкие тёплые отношения, он не смог удержаться на месте, несмотря на опасности, которые могли его там предостерегать. Он уезжает... уезжает в город и скрывается на квартире у родственников. И интересно его такое упоминание, что приходила прислуга из его квартиры, квартира была им оставлена, и переносили целые пачки угрожающих писем, где ему говорили, что он предатель рабочего класса, прихвостень буржуазии или просто матерные какие-то послания. И так же произошло несколько обысков, в течение которых перерыли буквально всю андреевскую квартиру. Но тем не менее несколько недель Андреев живёт в Петрограде и возвращается в крайне подавленном совершенно настроении к себе. Вот.

М. Соколов

―

Дмитрий, что-то дополните ещё собственно как историк в этот период-то? А вот как у него с финскими властями складываются отношения?

Д. Асташкин

―

Там все сложно. И как раз в Финляндии по дневникам Андреева видно раздражение тем, что финны ставят себя выше, чем он привык. То есть он ожидал, что он как великоросс, вот опять же на правах великоросса будет уважаемым лицом, а тут как раз Финляндия уже становятся не... по сути независимой, и вот он ощущает такой своеобразный шовинизм. И вот это проскакивает, что финны относятся к русским вот так, вот так, вот так, вот так. То есть он ощущал определённую ксенофобию. В принципе можно понять, поскольку там у финнов были свои проблемы, гражданская война, вот эти беженцы и какие-то непонятные люди, которые могли вполне исключать вообще независимость Финляндии, потому что сам Андреев, он достаточно так специфично воспринимал само... право нации на самоопределение, конечно, могли раздражать местных финнов. Поэтому отношения были сложными. Ну, кроме того он всё-таки в основном контактировал со всеми этими представителями диаспоры, всеми этими кругами политических эмигрантов. И как раз через них он получает всю информацию. Он через них получает и деньги. Поэтому там, конечно, в этом плане гораздо больше связей, чем именно связей с финнами.

М. Соколов

―

Ну, а большевики как-то попытались с ним отношения или там использовать каких-то посредников, например, тоже Максима Горького? Они же любили там заниматься тем, чтоб вернуть великого какого-нибудь писателя, художника, как Репина тоже уговаривали, в Россию и на этом отпиариться, как сейчас говорят.

А. Никулин

―

Да, действительно такие попытки были. И, ну, перед этим нужно сказать, что чем воспользовались - да? - люди, что... что предложили Андрееву. И, конечно, думали, что он согласится, но Андреев отказался. Дело в том, что он оказался практически без средств существования в своём доме. При этом оказался в изолированном... в изолированном от публики, критики и так, как... так, как он был всегда успешным писателем в течение целого десятилетия, он оказался в такой изоляции, что для него это было непонятно. Он не мог все осознать, вот ту новую реальность, которая на него свалилась. Театры, критики, поклонники, все в прошлом, он пишет. Остались заботы обыкновенных людей. И вот этот быт, конечно, он очень угнетал. Угнетал в то время...

М. Соколов

―

Но я подозреваю, что ещё этот дом невозможно было просто в этих условиях обслуживать там и жить.

А. Никулин

―

Да, 15 комнат, разбитые окна, где-то что-то ограбили, когда они перемещались на другие дачи. Еды не было. Вадим, например, вспоминает, что там буквально он наскребал муку по старым буфетам, вот какие-то себе лепёшки делал. Поэтому действительно вот эта новая реальность, она подавляла. Хотя, конечно, не сравнить с ними испытаниями, которые другие современники испытали, но тем не менее. А и соответственно силы, здоровье, они стремительно падают. Почти каждый... через день в дневниках Андреева звучит о том, что он... у него болит сердце. Он физически действительно страдает. И вот в этот момент от Горького через же Гржебина, через издателя к нему поступает предложение о том, чтобы издать его произведения в советском... в советской России, и при этом предлагаются сразу же хорошие деньги, которые будут буквально моментально, то есть он даст 50 листов старых произведений, и довольно внушительную сумму ему готовы заплатить сразу же. Это... И якобы многие, многие уже согласились. Но Андреев же безумно честным человеком был. Это честность... Он не мог переступить через себя. Он писал НРЗБ в этот момент, что Горький, - да? - его когда-то друг и единомышленник, он о нем пишет, что Горький внушает мне отвращение. Неужели этот человек уйдёт безнаказанным за своё лицемерие? И он это предложение отвергает, но отвергает интересным образом. Он соглашается, но ставит два условия, которые были заведомо невыполнимые. 1-е - это то, что советские издатели заплатят неустойку, выкупят права Андреева, которые были уже проданы на проведения издательству «Просвещение», что невозможно было. И 2-е тоже совершенно, кстати, необычное такое условие: он не признает новую орфографию. Он не признает, что такое серьёзное решение в русской культуре нельзя сделать просто обычным декретом глупых людей. Соответственно пока не будет постановления правительства, официального правительства, признанного всей Россией, вот он на новую орфографию не перейдёт. Но и соответственно этого, конечно, возвращения не могло и быть, хотя в дневнике он тогда записал, что протяну только руку, и семья будет спасена, будет еда, будут дрова, чтобы обогревать дом и... но переступить через себя, конечно, он не смог.

М. Соколов

―

Скажите, а каково было отношение Андреева к убийству Николая II и его семьи? Он как-то высказался?

Д. Асташкин

―

Да...

А. Никулин

―

Да, Вы знаете, очень, кстати, интересно, и меня очень удивило это отношение Андреева, мы знаем, что к Николаю II он относился как к бессильному, к безвольному правителю. Вот он его даже в какой-то степени раздражал. Но в... В июле 18-го года появляется запись о том, что это событие - это верх лицемерия и глупости, и что во всем в мире существует форма. Да? Закон формы. Что невозможно представить себе голову Иоанна Крестителя... Да, мы... Это голова на золотом блюде. Он сравнивает убийство как голову на разбитой тарелке с огрызками огурцов и селёдки. То есть действительно это его шокировало, что где-то без свидетелей, как он пишет, последние из Комнинов или Стюартов, или Бурбонов, последние из Романовых заканчивают свою жизнь от рук каких-то просто негодяев, и сравнивает с тем, что... Мы вспоминаем его рассказ «Рассказ о семи повешенных», о революционных событиях, что это то же самое. Так вешали в 1906 году в пожарных сараях при свете одного фонаря. И то делает оговорку: тогда был приговор суда, а здесь это просто расправа.

М. Соколов

―

Ну, а с... Как-то налаживал ли он отношения с, так сказать, белым сопротивлением. Вот всё-таки. есть сведения, что он хотел войти в состав северо-западного правительства, так сказать, которое связано с именем генерала Юденича. Вот было это наступление на Петроград с территории Эстонии там. Почти до него дошли. Вот что в 19-м году он делал?

Д. Асташкин

―

Да, он общался с Антоном Карташёвым. И это тоже буйствовали церкви. То есть из такого же... кругов интеллигенции. И вот он, Андреев общался именно с Карташёвым. Он не общался напрямую с Юденичем. Но по обещаниям Карташёва и по обещаниям русского комитета, который был аффилирован с Юденичем, Андреев уже себе намечтал, что он станет министром пропаганды. Вот как раз при правительстве Юденича. То есть он прямо в письмах пишет, что вот я буду сочинять разные там киносценарии, пьесы антибольшевистского характера. Я буду устраивать какие-то лекции. Я подыщу круг людей, которые помогут мне все это сделать. И я согласен на все это даже за гроши. В то же время он хотел сделать «Русскую волю» официальным органом правительства Юденича и хотел уже тут зарплату себе. То есть с одной стороны как бы серебряник, с другой стороны всё-таки что-то нужно и получать. И вот это набор, конечно, совершенно разных желаний, он был абсолютно оторван от реальности. И когда его приглашают на переговоры в Гельсингфорс, он как раз и сталкивается с этой жестокой реальностью. Он тогда уже пишет в письме матери, что никаким министром я не стану, что совершенно здесь другие люди и другие вообще планы.

М. Соколов

―

Он вообще не поехал туда?

А. Никулин

―

Он был на переговорах только в Гельсингфорсе. И опять же по воспоминаниям сам Андреев произвёл впечатление негативное скорее у вот этих вот кругов, аффилированных с Юденичем, он произвёл впечатление самовлюблённого, капризного, то есть не практич... не практика, не гибкого человека, а вот именно человека искусства, с которым сложно иметь дело. И, в общем, ни та сторона, ни сам Андреев, они как бы не смогли договориться. И поэтому Андреев напрямую Юденича как его какой-то соратник не поддержал. Он потом...

М. Соколов

―

Была вот эта статья «SOS», которую мы упоминали. Собственно в чем её главное содержание идейное?

Д. Асташкин

―

Ну, вот как раз тут есть противостояние между позицией Андреева времён начала Первой Мировой войны, когда он говорит о том, что Россия должна подняться и выступить против Австро-Венгрии, Германия и так далее, а тут мы видим совершенно другой полярный призыв к Европе сплотиться всем европейским силам, и итальянцам, и англичанам, и даже и американцам из-за океана, всем сплотиться, чтобы свергнуть иго большевизма. И он вначале как раз подробно перечисляет все преступления Ленина, большевизма. И вот именно у него такие прямо слова глобального типа, что это зло, это именно даже не просто политический режим, а это по сути должна стать борьба цивилизационная между добром и злом, между светом и тьмой. И по сути это призыв как раз-таки к внешней интервенции. И тут очень знаково отношение самого Андреева к этой статье. Он её читал своим всем вот этим эмигрантским кругам, которые вокруг него находились. Они все были в восторге. Как он сам пишет в дневнике, что все просили там это прочитать ещё раз. Сразу же там за огромные деньги пересылали в эмигрантские круги других стран Европы. В общем, именно по эмигрантским кругам это все разошлось. Сразу же эта была переведена статья на разные языки. И сам Андреев надеялся тогда в своей мартовская записи дневниковой, что именно эта вещь станет программной вещью, что он как автор этой статьи «Спасите наши души», он станет лицом вот этого идеологического сопротивления большевистскому режиму. И то есть у него все эти надежды очень сильно обрываются уже в дневниковой записи от апреля 19-го года, когда он так как-то сухо пишет, что его статья не вызвала должного эффекта именно в самой Европе. То есть не в эмигрантских кругах, среди русскоязычных, а именно тот самый итальянец, тот самый англичанин, тот самый американец не восприняли его статью как какой-то манифест. Да, в журнале... Да, среди журналистов были определённые какие-то реакции, немногочисленные. В «Times» британской была размещена реакция журналистская на это произведение. Там ещё читательница какая-то потом тоже выступила. Андреев получал об этом скупую информацию тоже в пересказах. Ну, конечно, эта реакция была не сравнима с той, на которую он надеялся. Это не стало манифестом программным андреевским, не стало тем знаменем, с которым начнётся крестовый поход против большевизма.

М. Соколов

―

Ну, а вот это планировавшееся зарубежное турне-то там в Соединённые Штаты и так далее - это было в принципе... могло ли оно состояться? Было ли это реальным планом?

Д. Асташкин

―

Да. Как я уже говорил «New York Times» делало интервью с Андреевым. И его рассказы издавались в Америке. Он назывался самым популярным русским автором. То есть он известен в Америке. И, конечно, он опять же себе тоже много... многое намечтал. Он хотел тоже прямо целое такое турне против большевиков устроить в Америке, хотя он толком не мог и говорить на английском языке именно так, как он хотел с этим вот жаром, с пылом. То есть это тоже языковая проблема стояла остро. Кроме того банально не хватало денег. Ну, то есть ему даже было сложно было жить в Финляндии, не говоря уж о том, чтобы совершать такой большой вояж. И тем не менее он переписывается как раз со своим другом, с Германом Давидовичем Бернштайном из «New York Times», который вот как раз и брал у него эти интервью. Он его уговаривает оказать помощь, найти ему какого-то импресарио, какого-то антрепренёра, чтобы тот спродюсировал эту поездку. И в принципе вот это вот мечта об Америке, она как-то вот сквозит через дневники. Потом она замещается на мечту об Англии. Потом объединяется, что поеду и в Англию, и в Америку. То есть там ему как-то наобещал Рерих поездку в Англию. В общем, Андреев хочет уехать. Он хочет оказать влияние пропагандистское на вот этих вот иностранцев, чтобы они разобрались с большевиками. Но все это только разговоры. И может быть, может быть, оно бы к чему-то и привело, но сам Андреев как раз умирает, не получив окончательного известия о том, что такая поездка состоится.

М. Соколов

―

Ну, а смерть писателя, вот она связана ли она с бомбардировками Карельского перешейка, с какими-то там ужасами войны, которые вот близко-близко были, Антон?

А. Никулин

―

Да, действительно последний период жизни, 18-19-й год, фактически Леонид Андреев перебирается из одного дома в другой. Он сменяет 3 дачи и... и уходит из собственного дома. Он пишет, что это неудачный дом, так обманувший меня. Вот такую характеристику даёт некогда любимому своему замку. Кстати, в это время он отмечает 20 лет своей творческой деятельности. Это весьма печальный был юбилей. И в последних письмах Рериху он пишет о том, что я трижды изгнанник, изгнанник из дома, потому что дом начинает разваливаться, изгнанник из России, потому что оказался в такой вынужденной эмиграции, отрезанным, и нет России, умерла Россия, и нет творчества. И с таким вот совершенно упадническим настроением, подавленный он переезжает с места на место. И предпоследний адрес - это дача в Чуресеве, дачном небольшом месте. С 6-го на 7 сентября 19-го года неожиданно был совершён один из налётов. И красная авиация. И бросали бомбы недалеко. И это событие очень сильно повлияло на Андреева, хотя он и наблюдал это и раньше. С высокой башни своего замка он в своё время наблюдал, как горит Кронштадт в 19-м году. Он видел, как взрывался форт Ино финский. Но в то же время вот это событие его сильно поразило. И описание бомбардировки - это стало последней записью в его дневнике. И он пишет, что не мог заснуть, после этого все время думал и представлял, и грезил необычайным, как проснулся, как они гудели, и как свершилось то, что ожидалось. Это вот были последние слова, написанные Леонидом Андреевым. На следующий день они уезжают глубже в такое местечко Нейвола, снимают новую дачу, и там 12 сентября 1919 года совершенно неожиданно он умирает. Причём посмертная история оказалась андреевская тоже подстать вообще его такому образу мрачному, потому что 3 раза происходило перезахоронение тела Андреева. Родные, думая, что всё-таки все пройдёт, и такого великого писателя должны похоронить в Петербурге, 5 лет его тело пролежало в часовне на даче рядом с дачей Фальковского. И такая ирония судьбы, дача... Это дача Горького. 5 лет гроб с телом Андреева простоял на даче Горького в Нейволе и только потом был перезахоронен через 5 лет в местечке Мариоки, недалеко от дома на Чёрной речке.

М. Соколов

―

Ну, у нас буквально минутка осталась. Я хотел бы, чтобы Вы пару слов всё-таки сказали о той выставке, в создании которой приняли участие, что можно посмотреть, и чем она хороша.

А. Никулин

―

Да, нами сейчас создаётся выставка, прежде всего, конечно, это образовательно-выставочный, образовательный проект, направленный и на популяризацию творчества Андреева. И хочу сказать, что детям интересно творчество. Только сегодня у меня была интересная экскурсия. Школьники такие вопросы задают правильные. И она востребована. Будет выставка. И она перерастёт потом в постоянную экспозицию в музее Леонида Андреева в Бутове. Будет издан юбилейный сборник, посвящённый 150-летию Андреева с уникальными прежде всего фотоматериалами из фондов орловского музея и Гослитмузея. И будет проведён всероссийский андреевский урок. Для детей разработаны металлические рекомендации, для учителей, детей по проведению таких занятий, и будут размещены на специальном портале. Но и продолжает и обновляется у нас экспозиция музея Леонида Андреева в Бутове. Тоже такое стечение обстоятельств - вот, например, тема Даниила, мы Даниила практически не затронули, а вот судьба детей Андреева крайне... крайне интересна. Такая зеркальная судьба Вадима и Даниила. Даниил, который всю тяжесть поколения, рождённых в начале ХХ века, на себя возьмёт, а Вадим окажется в эмиграции. Вот судьбе этих детей тоже будет посвящена отдельная экспозиция у нас.

М. Соколов

―

Ну и, конечно, выставка в Литературном музее тоже идёт. В общем, андреевский год в разгаре. Я благодарю гостей программы «Цена революции», историков Антона Никулина и Дмитрия Асташкина. Это у нас Москва и Санкт-Петербург, точнее даже Новгород. Вёл передачу Михаил Соколов. Всего доброго! До свидания!