4 минуты с театром - 2000-09-04

О вы, шестидесятилетние шестидесятники, на которых стояло и стоять будет русское искусство ХХ века! О вы, доверчивые дети оттепели, светлоглазые романтики и неисправимые идеалисты! Вас упрекали в шептальном реализме и в злостном сионизме. Низвергатели трудовых буден и вечных великих строек, в гробу вы видали мартены и заводские гудки, партийные собрания на сценических площадках и пионерские галстуки своей гайдаровской юности. Вам хотелось играть Галича и Солженицына, читать на Триумфальной Евтушенко и Вознесенского, петь Окуджаву и "Ванинский порт". Вам хотелось танцевать рок-н-ролл и слушать "джаз на ребрах", хотелось потягивать нечто из высоких стаканов и целоваться на эскалаторах. В сигаретном дыму вы рассуждали об итальянском неореализме и похлопывали по плечу Феллини. Вы ощущали под своими ногами облака и неслись по небу, радостно приветствуя возвращавшихся и реабилитированных, листая в полете "Новый мир" и подпольную распечатку доклада Хрущева. Вы были счастливы и гудели шмелями, обалдевая от вечной весны.

Облака плывут, облака.

Не спеша, плывут, как в кино.

А я цыпленка ем табака,

Я коньячку принял полкило.

О боги, боги мои! Неужели вы стареете. Неужели вы тайком подкрашиваете волосы и брови, а по ночам мучаетесь от бессонницы? Неужели рука тянется к перу, перо к бумаге и мемуары готовы улыбнуться вам своей стареющей щербатой улыбкой? Пошла молодежь, ох, ох! А вот в наше время Неужели это скажете вы?

Когда-нибудь дошлый историк

Возьмет и напишет про нас,

И будет насмешливо горек

Его непоспешный рассказ.

Напишет он с чувством и толком,

Ошибки учтет наперед,

И все он расставит по полкам,

И всех по костям разберет.

Насмешливость Валентина Гафта подарила своему обладателю славу. Слава бежала впереди него, подпрыгивая и усмехаясь, зажав в громадном кулаке пачку безжалостных эпиграмм, из которых добрая половина была ему нагло приписана. А про "клубнику в сметане да Ромину Таню", а про "одинаковую артистку Лию Ахеджакову", а про "отсутствующий конец у Михаила Козакова", а про "зуд от ползущих Михалковых", а про "Лелика про Табакова и про его горящую звезду", про "политическую Б.Евтушенко", про "Даля, затерявшегося вдали"? Народ обожал эти стишата, как в свое время подпольные "Гарики" Губермана. Гафт шумно ругался, грозил все тем же громадным кулаком неизвестным подражателям и на творческих вечерах заранее обижался на предложение прочитать что-нибудь свое. Но слава-то гремела! Одинокий волк, интеллектуальный московский Чак Норрис, он понимал, что гремучая слава сделала свое дело. За ним закрепилось амплуа человека недоброго, саркастичного, а может быть, и завистливого?

Так значит за строчку вот эту,

Что бросит мне время на чай,

Веселому щедрому свету,

Сказал я однажды: "Прощай!"

На самом деле, он удивительно глубокий артист. В нем нет суеты и ложной многозначительности. Огромный, как многоуважаемый шкаф, мощный мужик, умирающий от одиночества. Преданный одному театру и одной стране, странный еврей, бегущий в обратную сторону. Кто сказал, что он не умеет играть любовь? Да отрежут лгуну его гнусный язык сказал бы Булгаков. Гафт умеет играть то, что больше любви. Он чувствует боль, он слышит удары собственного сердца. Он знает женщину, как пересечение линий на своей ладони. А женщина наша проста и незатейлива. Она любит умных и сильных, и талантливых, и ироничных, искренних, бесшабашных, способных на безумные поступки, великодушных, воспитанных, галантных, нежных, гордых. Женщины наши любят Гафта.

Лают азиатские собаки.

Гром ночной играет вдалеке.

Мне б ходить в черкеске и папахе,

А не в этом глупом пиджаке.

Мне б кинжал у талии осиный

и коня земную благодать,

Чтоб с тобою самою красивой

На скаку желанье загадать.

Стихи Галича.