4 минуты с театром - 1999-11-13

Его никогда не было много. Восторженная улыбка провинциального мальчика с годами не потеряла ни своего доверчивого обаяния, ни детской способности удивляться миру, людям, его населяющим, собственным грехам и чужим страданиям. Стремительное превращение в звезду советского искусства обещало, казалось, мягкое покачивание на лаврах, ленивую снисходительность к товарищам. Но в нем всегда было такое бушующее, вырывающееся наружу достоинство ума, которое отличало многих актеров Товстоногова. Такими были Капелян, Луспекаев, Стржельчик, такими остались Юрский и Басилашвили. В книге Караулова о нем бесстыдно обнажились все его сомнения и боли, причиненные величественным худруком БДТ. Но это скорее закономерность, чем несправедливость.

Последнее его ленинградское произведение - "Кроткая" по Достоевскому - было поставлено Львом Додиным. "Кроткой" Борисов опрокинул сытую, привыкшую к гениям Москву. Уникальность его личности в уникальном умении совместить трагедию и фарс, безумие и логику, разрушительность и созидание. Так не бывает. Так и не было. Научить такому невозможно. Круглосуточность его труда ощущалась при первых словах, что на сцене, что в быту. Он манипулировал залом без суеты и старания. Но огромная, магическая сила его всегда тревожного и всегда насмешливого взгляда втягивала в себя целые миры, утрачивая реальность окружающих предметов и запахов. Он уносил нас с собой и там, в неведомом и невидимом пространстве, творил с нами нечто.

МХАТ встретил его с подозрением, восприняв как очередного заезжего гастролера. Но и это не помешало ему филигранно сыграть чеховского Астрова, не нарушая чужие законы и с благодарностью принимая серебристые дожди партнеров: Мягкова, Евстигнеева, Вертинской. Полы его развевающегося плаща и жгучий эротизм коротких реплик и страстных, смеющихся монологов о лесе воспринимались, и по праву, Еленой Андреевной на откровенно постельном уровне. И противостоять его желанию было невозможно.

Его приход к Мефистофелю в картине сына Юрия "Мне скучно, бес" вполне оправдан. Он так до конца и не открыл сию тайну, чего в нем было больше - бога или дьявола. Он и сам пытался это исследовать, играя и того и другого одновременно. И видимо, подозревал, что что-то в нем не так. Гарин, Рафферти, Джон Сильвер, театральные класические герои - все они пылали бешеным огнем. Темперамент и звериное желание жизни не умещались в физической оболочке кожи, извергаясь наружу оглушительным потоком. И все вокруг горело, расплющиваясь под силой неведомого оружия. А рядом были "Рабочий поселок", "За двумя зайцами", "На войне как на войне", "Рецепт ее молодости" и наконец, "По главной улице с оркестром". Ничего не растрачивая, он отдавал все. И болезнь сжирала его, и друзья предавали. Театр был для него каторгой и алтарем. Как для многих, нет, для немногих гениев русской сцены, сумевших обмануть провидение и не выдавливать из себя раба по капле, а избавиться от него в одночасье и навсегда, по Пушкину:"Ты - царь, живи один."