Один - 2020-04-23

Д.Быков

Довольно много просьб – синхронно они пришли – поговорить о феномене шестидесятничества и о том, возможен ли он сегодня еще раз. Вот пять таких, даже шесть, мне кажется, просьб с разными вариациями. Я примерно понимаю, почему они возникают: дело в том, что почему-то многим людям кажется, что после коронавируса настанет если не более свободное, то более честное время. У меня абсолютно нет таких иллюзий. Есть ощущение, что сейчас несколько, как я уже говорил, ушла плита, нас давившая, но сразу же после победы, как и всегда бывает после победы, она обрушится с новой силой, чтобы люди, которые освоили некоторые навыки самоспасения, не успели их применить. Поэтому иллюзия свободы была во время войны, после войны ее довольно быстро начали выколачивать, и, как справедливо заметил Евгений Яковлевич Марголит, «оттепель была отсроченной наградой поколению победителей».

Думаю, что интерес к шестидесятникам связан с этими надеждами, и я охотно про них поговорю, тем более, что шестидесятники – это, в общем, вторая волна оттепели. Настоящая оттепель – это Чухрай, это Урбанский, это «Тарусские страницы». Собственно, лучшие тексты Евтушенко – это тексты конца 50-х годов. В 60-е, начиная примерно с 1963-го, с того… Урбанский, собственно, в 1964-м [в 1965-м] и погиб. А вот то, что начало происходить с 1964-го по 1968-й – это ретардация, отступление, переход шестидесятников к жанру поэмы, отступление по всем фронтам, в том числе и в журналистике. Думаю, что и в прозе. В общем, последним оплотом шестидесятых оставался «Новый мир», который до 1969 года держался, пока, собственно, Твардовского не начали выпихивать уже физически. Поэтому вторая половина 60-х – это довольно тревожное и пасмурное время, вот о нем интересно поговорить. Если не будет других предложений, я, наверное, на нем сосредоточусь. Пока давайте послушаем вопросы на форуме.

«Расскажите про книгу «Палоло». Это больше про вас, про места, которые вы посетили, или про литературу этих мест? У кого возникла идея такой книги – у вас или у издательства?» Про литературу иностранную, скорее, третий том лектория, который тоже сейчас вышел, [в «Палоло»] про литературу вообще почти ничего нет. «Палоло» – это мои отчеты о разных путешествиях и поездках с 90-х годов до последнего времени. Идея этой книги, такого сборника травелогов, пришла Елене Шубиной, и вот я собрал с помощью Леши Евсеева и еще нескольких участников сообщества все статьи в газете «Иностранец», перечитал их с довольно теплым чувством, ну и они составили этот сборник. Вообще, знаете, всегда, когда перечитываешь свои старые тексты, испытываешь не только легкое удовлетворение, но и страшную досаду, потому что и этого не знал, и этого не понимал, и такие-то иллюзии питал. Но это чувство продуктивное: я вообще очень хорошо знаю по себе, что, когда я недоволен, это преддверие какого-то рывка. Когда не просто недоволен, как обычно, а когда просто отвратителен. Значит, через некоторое время ты прыгнешь выше головы. Есть такая маленькая вещица у меня, называется «Обратный отсчет»: «До чего люблю я это чувство перед рывком». Вот когда я читал «Палоло» (а аудиокнижка выйдет буквально сейчас, потому что мы только что начитали в «Ардисе» аудиовариант), у меня было чувство: «Да, все это ужасно, но значит, скоро я сделаю что-то принципиально отличное от этого».

«Зачем Гоголю понадобилось пояснять содержание «Ревизора», ведь проблематика пьесы понятна школьнику?» Вовсе нет, что вы, Андрей! Проблематик пьесы довольно темна, трудна, и Гоголю нужно было объясниться, во-первых, потому что он не хотел восприниматься как сатирик, это очень понятно. Он хотел восприниматься как искатель положительного идеала, как Гомер российский, а вовсе не как пересмешник. Ну а во-вторых, понимаете, мысль «Ревизора» не так проста: ведь Хлестаков и есть ревизор. Он подверг их ревизии, и проблема в том, что русский чиновник (да и вообще русский человек) живет в ожидании ревизора, живет в ожидании расплаты. У него все время есть ощущение, что он сильно нагрешил, и сейчас за ним придут, причем не важно, кто. Это касается не только России – Конан Дойл, помните, отправил телеграммы десяти своим приятелям: «Бегите, все раскрылось». И девятеро из десяти сбежали из Лондона.

Это нормальная практика – постоянное ожидание расплаты, расплаты не только служебной; скорее, расплаты метафизической. И совершенно не важно, кто этот ревизор: это мог быть фитюлька, тряпка, это мог быть Хлестаков. Хлестаков прекрасно справился с задачей: он и взяток взял сколько надо, и страху нагнал, и «у меня ухо востро». Абсолютная функциональность этого персонажа, то есть его полная принципиальная безликость позволили Игорю Терентьеву сделать сценическую версию, где в конце немой сцены входит ревизор тот же самый, опять Хлестаков. Это прелестная идея, и мне кажется, что гоголевские «Замечания для господ актеров…» и «Театральный разъезд после представления новой комедии» прекрасно дают понять ошибки и крайности при представлении «Ревизора». Это пьеса, которая нуждается в интерпретации. Это же не просто сатирическая картина уездного города. В общем, это метафора всей русской жизни, и не зря Николаю так она понравилась, именно понравилась.

«Почему Белинский в своей переписке иногда уважительно высказывался об императоре? Неужели это расчет на перлюстрацию?» Вот уж чего не знаю. Больше того, и не помню у него. Если он искренне это делал, то только в самые ранние годы. А если рассчитывал на перлюстрацию, то он же прекрасно знал, что происходит. Помните, он Гоголю писал: «Наши российские шпекины (имея в виду почтмейстера Шпекина из «Ревизора») не дремлют». Значит, наверное, он понимал, что его письма будут читать не только адресаты. Ну и потом, понимаете, для литераторов 30-40-х годов довольно естественным было понимание, что правительство в России – единственный европеец, о чем и Пушкин говаривал, что, в общем, и для Вяземского не было секретом. Император до последнего, до мрачного семилетия, до 1848-1855 годов, вызывал даже у самой талантливой части общества определенные иллюзии. Я думаю, что предметом массовой, по-настоящему массовой неприязни Николай становится после гибели Лермонтова, как ни странно. При Пушкине еще как-то – даже у самого Пушкина – была надежда на какие-то его ранние иллюзии, на светлые чувства; на то, что он рыцарь на троне. После 1843-1845 годов, наверное, эти надежды стали постепенно иссякать.

Вообще, это очень распространенная российская иллюзия: «чем власть верховнее, тем она честнее, благороднее, объективнее». Эта поговорка – «жалует царь, да не жалует псарь» – ее все повторяю, и до сих пор большинство россиян, которые попадают на прием к Путину (он умеет вербовать), что вот с ними-то он искренен, что им-то он говорит правду, а он окружен людьми, которые саботируют его, а так-то уж, конечно, он давно бы устроил нам всем счастливую жизнь.

Д.Быков: У нас палачи ходят в героях и святых - о чем здесь говорить?!

«Вы неоднократно говорили, что школьник должен быть загружен все время. Я с ужасом вспоминаю свои школьные годы, когда я шесть часов в день проводил в школе, потом – шесть часов за домашними заданиями, и так шесть в дней в неделю, в результате – полное отупение, ненависть к учебе, неспособность к общению, одиночество. У вас, видимо, было много свободного времени. Вы рассказывали, как посещали Школу юного журналиста, совет «Ровесников», печатались в газетах. Наверное, кто-то должен быть загружен до отупения, а кто-то иметь свободу. Как определить, кому что?»

Джон, видите (Джон – это ник), то, о чем рассказываете вы, – это не загруженность. Это пытка, мучительство. Школьника не надо пытать. Он должен быть загружен, он должен быть занят делом; делом, которое ему интересно. Шесть часов в школе плюс шесть часов домашних заданий – это уже патология. У меня на самую сложную домашку (если только это не было сочинением) больше двух часов никогда не уходило. Но я вообще противник домашних заданий. Я по русскому никогда не даю переписывать эти бесконечные упражнения, хотя многие коллеги говорят, что только моторная память руки что-то там заставляет… Да ничего она не заставляет! И мне проверять трудно, и школьнику трудно писать. Я вообще категорически против массивных домашних заданий. Я за то, чтобы школьник делал доклад. Это приучает его внятно выражать свои мысли. И естественно, я за то, чтобы каждый школьник работал над своей темой, как у меня сейчас в девятых классах работают над сюжетными схемами Гоголя и его заимствованиями из Шиллера из Гофмана, двумя подмастерьями сапожника из его повести; соответственно, как работают у меня в десятых классах над фактическими источниками «Войны и мира».

Школьник должен быть занят научной работой, которая его интересует, которая заодно стимулирует его тщеславие, потому что он что-то интересное рассказывает на уроке. Школьник должен заниматься доказательствами сложнейших теорем, он должен дерзкие задачи перед собой ставить. То, что у меня не было ни секунды свободного времени в девятом-десятом классах, – я это считаю преимуществом, но я был занят интересными делами. Я до сих пор помню, что в это время у меня было. Понимаете, четверг – ШЮЖ, Школа юного журналиста, суббота – ШЮЖ, пятница – лекции по истории, воскресенье – лекции Александра Сергеевича Орлова тоже по истории, и я конспектировал их довольно тщательно, понедельник – «Московский комсомолец», вторник – репетитор по русскому, среда – обязательный совет «Ровесников», кроме того, ведение программ по радио. Этот опыт у меня был уже тогда.

Не было у меня свободного времени, понимаете? И это было счастьем. То есть это было еще дружеское общение, не забывайте. Это был коллектив единомышленников, и многие со мной дружат до сих пор, как Антон Дрель, например. Еще, естественно, я ходил в дворец пионеров то на литературный кружок к Саше Архангельскому, то в Театр юного москвича смотреть то, что показывал Шендерович, у него довольно интересная была студия. Не говоря уже о том, что спектакль «До свидания, овраг» был вообще культовым для школьников моего поколения. Это такая была жизнь насыщенная, но насыщенная не значит занудная. Нельзя заставлять школьника заниматься тем, что ему не нравится, но для этого надо расчистить то, что ему нравится, что ему интересно. И, конечно, проводить в школе желательно двенадцать часов. Или не в школе, но приплюсуйте сюда какие-то производственные задания или работу в газете… То, что я работал в газете с 14 лет, и работал, как нормальный стажер у очень хороших журналистов, – это было лучшей школой, и это меня подготовило к журфаку, а не репетиторы. Хотя и им тоже большое спасибо.

«Фантастика держится не только на фантастическом допущении. Допущение обычно всего лишь создает среду. Фэнтези дает в этом смысле больше площадок, чем научная фантастика. Кстати, у Уэллса полно ненаучных допущений, что вы об этом думаете?» Я совершенно согласен, я думаю, что Уэллс – первый мастер магического реализма, не только в британской, но вообще в европейской литературе. И он-то показал, что на смену реализму критическому пришел реализм магический как гораздо более надежный жанр, как гораздо более надежная стратегия развития литературы. Больше того скажу, сегодня… Вот меня, кстати, тут просят оценить список «Большой книги»: 90 процентов этого списка так или иначе имеет отношение к нон-фикшн. И тут и сборники мемуаров, и литература автобиографического порядка, тут и вполне себе научпоп, и биографии, и, естественно, публицистика.

Я вообще этот список оцениваю достаточно высоко, и не только потому, что там очень славная книга Леры Пустовой, которая называется «Ода к радости», и не только потому, что там много именно серьезной, проблемной литературы. Вот обратите внимание: художественная литература сегодня с этим не справляется. Или она за это не берется, или она боится цензуры, или – что мне кажется самым точным – она просто исчерпала свой арсенал, потому что вещи, которые происходят сегодня, которые волнуют нас сегодня, нуждаюся в научном анализе, в более серьезном обосновании. Сегодня без социологии, без сколько-нибудь серьезного понимания истории браться за книгу о России, о ее нынешнем состоянии – это непозволительная самонадеянность. Конечно, религиозная, метафизическая или научная, – любая система взглядов, как холст, необходима для того, чтобы на этом холсте что-то написать. Сумасшествие вокруг Харари или Талеба – это еще одно проявление того, что главным жанром становится нон-фикшн. Я не очень понимаю, каковы будут фавориты после отсеивания остальных – сколько там, шесть останется книг или десять; каков будет шорт-лист, я не очень пока себе представляю. Но у меня есть стойкое ощущение, что будущее не за актуальными романами, которые выходят слишком похожими на однодневки, да и написаны они, в общем, достаточно инертно, достаточно ровно. Я не люблю такой литературы, которая, как инертный газ, ни с чем во мне не соединяется. Сегодня будущее, конечно, за литературой научной, как раньше оно было за фантастической.

Тут очень много просьб как-то отозваться о «Зулейхе…» Я не стал смотреть – я вам уже это говорил, – а высказываться по принципу «я не видел, но скажу». Я читал, но скажу, то есть уже тысячу раз говорил все, что я думаю об этом романе. Но, разумеется, критиковать эту книгу сейчас, когда столько народу на нее обрушивается и с позиции сталинизма, и с позиции национализма, и с позиции антиисторизма. Я не могу сейчас ее критиковать, сейчас она под ударом, но одно могу сказать с полной уверенностью: все-таки очень плохо, что ни одна проблема настоящего не обсуждается с такой яростью, как проблемы прошлого. У нас по фактам нет консенсуса, по элементарным вещам, у нас палачи ходят в героях и святых, о чем здесь говорить? Конечно, это показатель глубочайшей болезни, глубочайшего общественного неблагополучия. И то, что слабый фильм это выявил…

Понимаете, одну серию я посмотрел, и по этой одной серии могу сказать с большой уверенностью: братцы, картина вызывает такие околонаучные и квазиисторические споры только потому, что она не убедила никого художественно. Вот если бы она художественно убеждала, не о чем было бы говорить. Представьте, что сегодня – это, конечно, невозможно представить, но тем не менее – кто-то выпустил «Место встречи изменить нельзя». Ну неужели после этого пойдут споры о послевоенной Москве, о Сталине, об историзме, о том, прав Жеглов или не прав. Тогда это был художественный факт, который всех заворожил. Конечно, спорили о правоте или неправоте Жеглова; о том, насколько Конкин похож на боевого офицера, и так далее; надо ли было стрелять в Левченко, и прочее. Но эти споры не имели характера нападения на картину.

Д.Быков: Авторитет российской власти очень сильно пошатнулся

«Москва слезам не верит» – тоже фильм со множеством допущений, но никогда таких споров не было, и не только потому, что не было интернета, а потому что никто не таскал мешками обвинительных или негодующих писем. Общество было в другом состоянии. Когда есть художественный результат, он убеждает вне зависимости оттого, насколько это исторически достоверно. Вот я сейчас много Клаузевица читал в связи с изучением все того же Бородинского эпизода у Толстого; вообще много читал про Бородино. У Толстого очень вольный подход к фактам: и к демаршу Бенигсена, и к судьбе Кутузова и его поведению; соответственно, насчет партизанской войны Толстой придерживался личной концепции. Антииисторизм «Войны и мира» разобран в десятках работ – начнем с того, что Анна Павловна Шерер не могла в это время принимать у себя людей. Об этом тысячи работ написано, и все равно мы верим тому, что было у Толстого. Потому что художественно убедительная проза создает историческую правду, а не наоборот. Так устроен человек.

Если бы фильм «Зулейха открывает глаза» был художественно убедителен по-настоящему, меньше бы, по крайней мере, спорили об его исторической составляющей. Но тут еще и делать нечего людям, и карантин… Будем откровенны: вы думаете, я так уж легко переношу карантин? Это очень раздражает, раздражает даже не то, что сидишь дома. Я и так, может быть, дома сидел, у меня особо никаких привычек светских, но невозможность куда-то пойти, где-то с кем-то посидеть, кофе попить с друзьями, увидеть людей живых, узнать как они. Потом, конечно, полная неопределенность, – все это очень нервирует. Мы не знаем, будут ли открыты границы России когда-нибудь вообще. Да тут еще Трамп приостановил въезд даже по рабочим визам. Мир действительно живет на изоляции, нервничают люди сильно, да еще от этого дикого совершенно страха… Все постоянно нам рассказывают, как мучительна смерть от коронавируса: «Еще вчера он писал посты, а сегодня легкие его превратились в стекло». С художественным тактом очень худо сейчас, к тому же на всякий фейсбучный роток не накинешь платок. Это все, конечно, нервирует. Но это не повод срываться с цепи и кидаться, как бешеные, на любое произведение искусства, которое имело несчастье вам не понравиться.

Я немножко еще читаю – иногда, мне же надо как-то реагировать на происходящее – сетевые полемики… в каком тоне они сейчас идут! Как все сулят друг другу расстрела! Это нечто вопиющее, конечно. Карантин способствовал нам много к сосредоточенности, но к украшению нравов ничуть. Я с некоторым ужасом прислушиваюсь к воплям за стенкой, где выясняют отношения многосемейные соседи. Меня спасает то, что я все время чем-то занят, это меня пока еще поддерживает на плаву. И уроки (завтра у меня их три), и лекции (послезавтра у меня их две), и в понедельник – Водолазкин. Наконец-то у нас с Водолазкиным будет возможность устроить разговор сугубо литературный, по Скайпу в «Прямой речи», присоединяйтесь. Join us. Мы давно с ним хотели на разные темы поспорить, он очень интересный, не скажу «собеседник», это все-таки слово такое официозное, он очень интересный разговорщик, и жалко, что выпить нам – пусть хотя бы и чаю – нам приходится только заочно. А вообще Водолазкин – это очень достойный и симпатичный человек. В понедельник, пожалуйста, все смотрим наш разговор.

«В прошлом «Одине» меня зацепила ваша фраза: «Самые теплые впечатления времен ранней зрелости, когда начинаешь обнаруживать удивительные возможности и счастливую любовь». У меня сейчас тоже наступила зрелость, но за свои 33 года я так и не узнал, что такое счастливая любовь. Под «счастливой любовью» я понимаю прежде всего любовь взаимную; ту самую, о которой написаны книги, песни, сняты фильмы…» Неправда, большинство написано про любовь несчастную и трагическую, Леша, что вы так идеализируете? «Был я причиной чужих слез и страданий – чувства противные и девушку жалко, а поделать ничего не можешь, но горше всего самому переживать черную безответную страсть к особе, для которой ты не существуешь. Это жуткий, патологический процесс. Начинается он как лиловая романтическая меланхолия, а потом переходит в гангрену, в лихорадку с ампутацией части души в конце. Да и разве могут в этом мире встретиться два человека, которые искренне полюбят друг друга? Такая идея кажется мне совершенной пошлостью. Но, видимо, миллионы не могут ошибаться. Тогда вопрос: что же такое счастливая любовь? Могли бы вы это описать?»

Знаете, всю жизнь пытаюсь описать. Она как-то возникает из чувства общей обреченности. Грех себя цитировать, но было у меня сказано:

Вечно рыцарь уводит подругу у дровосека, Или барин сведет батрачку у батрака, И уж только когда калеку любит калека – Это смахивает на любовь, да и то слегка.

Мне несколько раз случалось переживать вот такой удар молнии – вспышку колоссального взаимного интереса. И любовь с первого взгляда, причем взаимная, несколько раз у меня бывала, мне грех жаловаться. Я думаю, Леша, ваша проблема в одном: вы просто недостаточно интересуетесь другим человеком. Если вы его поймете, то вас к нему потянет, и это будет взаимно. Вы, мне кажется, все время воспринимаете – насколько я могу судить из этого обширного поста – любовь как какую-то борьбу, как какое-то соревнование: «И роковое их слиянье, и поединок роковой», по Тютчеву. Это не обязательно роковой поединок, это иногда сотрудничество, как Розанова говорит: «Самый крепкий роман – производственный», и я с ней солидарен, надо чего-то вместе делать. Ну и потом, понимаете, меня безумно волнуют эти странные совпадения, эти опознавательные знаки; то, что меня и любимого человека интересует вот это, казалось бы, нам двоим в мире известное; когда начинаешь говорить хором, когда кто-то буквально угадал твои слова. У меня несколько раз в жизни было такое.

Мне кажется, чтобы любовь была счастливой, нужно просто четко понимать, что вам нужно и не посягать на ненужное. Потому что одной ценой прийти, увидеть и победить, как шутил Куприн: «В Вене две девицы veni, vidi, vici». Или Измайлов это говорил, не помню. Мне кажется, что «veni, vidi, vici» – это не тактика счастливой любви. Надо хорошо понимать, что тебе нужно, и тогда как-то уже набрасываться на этот объект. Часто всего людям хочется добиться чего-то невероятно прекрасного, как им кажется, а они совершенно не понимают, что это глубоко чуждое им явление, что это вообще чужой человек, сколь бы эффектно он ни выглядел и как бы победительно он ни смотрелся. Я не призываю влюбляться в похожих, в духовно близких, хотя это и желательно, конечно. Нужно всегда чувствовать, что вам нужно от другого человека. Вот это, собственно, и есть полдела.

«Когда ждать аудиокнигу?» Аудиокнига – «Палоло» – уже есть.

«В прошлой передаче я не понял, почему Окуджава – это Блок 70-х годов. Мне нравится Окуджава своей простотой, открытостью, рефлексией, но разве Блок такой? Мне он кажется чем-то выше». Андрей, речь же идет не о сравнении манеры, речь идет о психологической близости, если угодно, мотивной близости, но я не могу вам пересказать сейчас первые две главы своей книги об Окуджаве. Там эта мысль развивается довольно подробно. Рекомендую вам еще статью Станислава Рассадина «Бес Блока» – статью о литературе 70-х годов. Роль Блока в литературе 1910-х годов, нулевых, то есть 1900-х – довольно специфична. Это роль не только не только безусловной литературной величины, не только безусловного гения. Это роль такого чувствилища, идеально чувствующего транслятора. Это довольно сложная поэтическая ниша, и к этой книге я вас отсылаю. Мне известны многие люди, которые не соглашались с этой концепцией, но были и те, кто ее признавал совершенно адекватной.

Д.Быков: Человек – это такой способ природы понимать себя

Мне кажется, что труднее всего, понимаете, приучить человека к мысли, что ты занят компаративистикой, именно аналогиями, никоим образом не касающимися уровня. Но тем не менее литературное поведение Окуджавы и Блока, литературная стратегия Окуджавы и Блока, их символизм… Тут еще, конечно, можно вам рекомендовать работу Жолковского про окуджавские основные мотивы и инварианты в книге «Блистающие одежды», насколько я помню, где разобран словарь Окуджавы, и сходный с Блоком, близкий блоковскому романтическому дискурсу «синтез милитаристских и пацифистских установок». Блестящая формулировка! Мне кажется, что вот эта статья каким-то образом помогает понять сходства лирических темпераментов Окуджавы и Блока.

«Надеюсь, вам с нами не скучно». Да я боюсь, вам скучно, Влад. Я очень часто думаю, не надоел ли я, не пора ли мне эту программу сворачивать: раз в неделю человек два часа ведет в микрофон такой устный дневник. Мне-то это очень весело, а как вы к этому относитесь, я не знаю. В любом случае, я всегда готов это дело свернуть, тем более, что оно меня и не кормит.

«Можно ли высказать яснее ваши претензии к фильму «Страна глухих»…?» Тут написано, что я его часто ругаю. Я не то чтобы его часто ругаю, я считаю его неудачей, но мне кажется, что здесь сценарий Ренаты Литвиновой в обработке Тодоровского что-то потерял. Он рассчитан на более серьезное воплощение. Чулпан Хаматова играет там какого-то совершенно розового зайца, эта роль неорганичная для нее, и она не такая, и там очень искусственно все. Дина Корзун – замечательная характерная актриса, очень разнообразная, кстати… Но мне кажется, что в этом фильме какая-то гламурная эстетика вошла в противоречие с достаточно трагической темой. Актеры-то там все гениальные: там Суханов – Свинья, кажется, зовут его в этом фильме – просто гений. Он вообще актер такого масштаба, мало сейчас таких. Кого там назвать? Только, может быть, Колтаков, может быть, Ефремов, может быть, Хабенский… Человек пять сейчас артистов такого масштаба невероятного, потому что Суханов действительно актер фантастический.

Но почему-то «Страна глухих» мне показалось – может быть, надо пересмотреть – каким-то удивительно плоским явлением, как статья в гламурном глянцевом журнале о том, как миллионер помогает слепому или глухому. Вот такая статья, фальшивая. Притом, что Тодоровский – один из моих любимых режиссеров. Притом, что такие его последующие фильмы, как «Любовник» или «Мой сводный брат Франкенштейн» показали невероятный уровень мастерства и зрелости, а «Большой» так вообще кажется самым глубоким и личным высказыванием об искусстве, о хищнической природе искусства, которое нас жрет и выплевывает, выбрасывает, только я, конечно, имею в виду полную, четырехсерийную версию картину, а в сокращении она очень много потеряла. Но вот «Страна глухих» несет на себе слишком яркий отпечаток своей эпохи. Даже такая картина, как «Подмосковные вечера», была чуть лучше, хотя тоже у меня были к ней серьезные претензии.

«Посоветуйте одну-две вещи Сорокина, на большее не хватит времени». Я думаю, что у Сорокина надо читать побольше. Если вам интересен самый яркий образец – наверное, все-таки «Тридцатая любовь Марины» и «Сердца четырех», да и «Роман» произведение совершенно выдающееся. Да и на что же у вас так уходит время-то в карантине? Чтение одного романа Сорокина – а Сорокин читается довольно интересно – это пять-шесть часов. Во всяком случае, «Тридцатая любовь Марины», я уверен, прочтется чрезвычайно легко.

Вопрос про то, что с пропуском: «Подходят, проверяют, я аргументирую: иду один, угрозы не представляю; но я знаю хороший двор, хороший и дружный, где дети до сих пор играют гурьбой в подвижные игры, а родители смотрят и общаются, и все из разных семей, и это происходит систематически. Что делать?» Видите ли, Вася, я хорошо вас понимаю. Но если бы сегодня, сейчас, я бы увидел толпу детей, играющих во дворе, а рядом – родителей, которые общаются, нашел бы я все силы подойти и их разогнать? Нет, не нашел бы. Во-первых, потому что я, слава тебе, господи, не силовик, не полицейский, не мое дело призывать к порядку. И когда меня призывают к порядку, я далеко это не приветствую: «Ты кто такой?» А самое главное: понимаете, я чувствую ваше желание и стремление навести порядок, но что если для этих людей это сейчас единственная отдушина?

Наверное, возможна ситуация (возможна!), при которой нарушение карантина – я ни в коем случае не призываю никого к нарушению, боже упаси, а то вдруг вам и меня захочется призвать к порядку, человек-то вы такой социально активный… Я это к тому, что вдруг люди начнут массово нарушать изоляцию? Я могу их понять: в какой-то момент – еще месяц на карантине – вы увидите подпольно работающие кафе, подпольно работающие парикмахерские; детей, играющих на площадках. Сколько можно – два месяца в городе – удержать ребенка от того, чтобы он в футбол не играл или на площадку не выходил? Вот у нас футбольное поле рядом, и там вечно носятся веселые подростки, и они довольно счастливы там носиться. Сейчас она огорожена, туда никто не выходит – пока родители их сдерживают. Но, извините, пройдет время, и они выйдут. Я не понимаю этого совершенно: как можно будет их удержать?

Я вообще при виде играющих детей и беседующих родителей испытываю туповатое подростковое умиление, потому что это мы так играли в войну в нашем дворе, а родители рядом спорили или разговаривали, на «улице дружбы», на так называемом «круглом газоне». И как-то воздерживаться от этого трудно людям. В принципе, понимаете, все можно делать дистанционно, кроме зачатия. Дворы, особенно московские или одесские дворы, – это такая среда, без которой довольно трудно. Я с бесконечным умилением наблюдаю в нашем доме разговоры из окна в окно: все вылезают на балконы, высовываются и переговариваются. Но это пока, долго сдерживать людей в этих рамках, наверное, не получится. В конце концов, они скажут: «Черт с ним, с этим коронавирусом; лучше смерть, чем такая жизнь!» Я вполне допускаю такую истерическую реакцию, хотя я от нее и не в восторге. Ну и потом, понимаете, не все же такие профессиональные интроверты, как я, которые могут час сидеть и писать главу, которые могут пять часов сидеть и писать стихотворение. И то мне надо все-таки выйти размяться как-то. Нет, это, наверное, неизбежная вещь; жалкая, но неизбежная вещь.

«Кончаловский в своих интервью говорит, что у нас нет буржуа, и западные пути для нас не вариант. Наше государство не считает интересы предпринимателей мелкого и среднего бизнеса приоритетом. Как высказалась Татулова: «Бизнес загнобили до того, что коронавирус его просто добивает, как добивает он ослабленные организмы. Креативные и рожденные заработать люди все равно рождаются и проявляют себя в агрессивной среде, но никакого менталитета, может быть, и нет, это всего лишь вопрос условий, среды и времени».

Нет, Андрей, понимаете, я рад бы, я счастлив бы с вами согласиться, но я не вижу пока в массе людей сколько-нибудь сочувственного или уважительного отношения к предпринимательству. Все думают как Путин (Путин в этом смысле представитель большинства): что это жулики, что они покупают и перепродают, отношения к бизнесу как к основе общества здесь нет. Я не знаю, что здесь виновато – советская власть, массовое воспитание, какие-то печальные факты биографий, но большинство людей, которые толкутся, в частности, на патриотических форумах все равно признают только одно развлечение: они хотят всех репрессировать. Вот у них один план – всех расстрелять. Причем лучше не сразу расстрелять, а долго пытать перед этим. А те, кого они не хотят пытать – есть такие, не слишком кровожадные, – тех они хотели бы выслать. Среди них преобладают мужчины и почему-то чаще еще женщины в диапазоне от сорока до шестидесяти. Почему-то все это поколение, которому надо бы бизнес этот как-то любить, потому что он же, в конце концов, дал им возможность круглосуточно покупать и заказывать все что угодно… Но нет, ненависть такая: я не понимаю, почему всем так хочется расстреливать.

Вот это какая-то жуткая мания: выслать, лишить источников финансирования, не допускать туда, привлечь за это, привлечь за то, послать на Колыму, изнасиловать, – ну, не понимаю. То ли это тоже коронавирус, который, говорят, вызывает депрессию, даже если он проходит бессимптомно, то ли это какой-то коронавирус русского происхождения, но я этого не понимаю, мне это чуждо. Отношение к буржуа, отношение к бизнесу, отношение к любому, кто не ходит каждый день на работу, все равно как к социальному паразиту. И вот почему-то бедный человек до сих пор воспринимается как хороший, отсюда – симпатия к «маленькому человеку». Хотя, по-моему, личности, отвратительней «маленького человека», трудно подыскать. Разве что сверхчеловек.

«Вы часто говорите о техниках «потока сознания» и «автоматического письма». Они используются только для описания мыслей героев? Есть ли хорошая литература, использующая эти техники для передачи более глубокого содержания?» Валера, наиболее удачные работы в этом жанре – это то, что делал Павел Улитин. Книга «Четыре кварка» относительно доступна, и вы сможете ознакомиться. Да и «Слово о рыбе», у него этого много. Ход его мыслей, в принципе, можно реконструировать, хотя это очень точечный, такой интеллектуальный пуантилизм. Это интересно очень читать. Евгений Харитонов, безусловно, который нравится мне даже больше Павла Улитина, потому что у него как-то это даже смешнее сделано. Нет, мне кажется, что Харитонов – это настоящая проза. Улитин – надо просто много знать, чтобы понимать, о чем он пишет, но тот, кто знает, как-то… Марксон, безусловно, и не только «Любовница Витгентшейна», но и так называемый «Последний роман».

Д.Быков: Мне несколько раз случалось переживать вот такой удар молнии – вспышку колоссального взаимного интереса

«Что вы можете сказать про «Памяти памяти» Марии Степановой, если читали?» Хорошая книга, но, на мой взгляд, несколько переоцененная. Когда я читаю, что «ничего подобного никогда не было», «что это главная книга десятилетия», это мне кажется завышенной, оскорбительно завышенной оценкой. Книги Степановой достаточно хороши для того, чтобы их не преувеличивать. Мне кажется, что такие европейского жанра, начавшиеся, конечно, с Зебальда, романы-странствия, романы-родословные, романы-воспоминания, романы-эссе, – это очень хорошо, но это скучно мне, честно говоря. У Степановой это интереснее еще потому, что более или менее привычная московская среда. Но мне кажется, есть книги более интересные, более увлекательные.

«Спасибо, что обратили внимание на вопрос о статье Пивоварова». Да пожалуйста. «Но я не воспринял его текст как тезис о том, что пандемия – это бич божий. Мне показалось, что автор призывает пересмотреть концепцию человека в мире. При всей мощи достижений цивилизации, человек – лишь частица мироздания…». Миша, я на такие сложные темы рассуждать не могу. Человек – не частица мироздания, и сам я был, как сказано у Заболоцкого, «мысль ее». Человек – это такой способ природы понимать себя, а не просто частица мироздания, так мне кажется.

«Сегодня вновь зримо возникает Далекая Радуга, как оказалось, не такая уж далекая». Нет, понимаете, не надо нас запугивать, что прогресс и наука приведут к такой отметке. Как раз наоборот: слишком долгое торможение прогресса и науки привели к тому (плюс еще и оптимизация здравоохранения), что большая часть мира к пандемии оказалась не готова.

«В России все как всегда: борьба с вирусом плавно перетекла в укрепление диктатуры. Народ уже не ждет сводок с Коммунарки, а только твиттер Собянина, заменивший собой и Конституцию, и уголовный, и гражданский, и административный кодексы. Что же нам еще запретят и что накажут? Если объявят победу над коронавирусом, власти признают это фейком и будут продолжать работать так, как будто пандемия продолжается».

Это возможно, и, более того, это очень реальный сценарий, при котором будут запрещать газеты, потому что они фейки распространяют, массовые демонстрации, потому что можно заразиться. Это будет, но у меня есть ощущение, что за время самоспасения, как и за время войны, в людях появляется инициатива. И появляется какой-то навык если не сопротивления, то, по крайней мере, двойной жизни, такого сосуществования, и я прекрасно знаю, что сегодня… Тут вы можете спорить с этим сколько угодно, говорить, что рейтинги власти высоки, запрещать публикации «Левада-центра» можете, хотя и «Левада-центр» далеко не светоч правды, но все-таки хоть что-то. Но вы не можете отрицать того факта, что авторитет российской власти очень сильно пошатнулся. Я не исключаю того, что она устоит. Очень может быть, что и устоит, потому что инертность сильна; в общем, всегда победа снимает это протестное настроение, смягчает его. На волне ликования от победы над коронавирусом Путин может набрать хоть 90 процентов рейтинга, не исключено. Но авторитет этой власти иссяк, и интерес к ней иссяк, и ресурс ее поддержки слабеет. Тут еще надругательство над Конституцией, как я его понимаю, и плюс еще к этому колоссальные экономические проблемы.

Можно сколько угодно говорить, что с нефтью все в порядке, но страх, что начнутся массовые конфискации сбережений народа, очень силен, а когда Греф сказал, что этих конфискаций не будет, тут уж уверенность в том, что они будут, стала почти всеобщей. Поэтому мне представляется, что по итогам коронавируса все-таки довольно сильное послабление, освобождение и иныые перемены неизбежны. А мы с вами услышимся через пять минут.

Нет, не услышимся, мы можем продолжать, потому что новости, оказывается, через две минуты. Вот и слава тебе, господи. «Скажите пару слов в поддержку газеты «Ведомости»…» Я поддерживаю газету «Ведомости», но я не согласен с пафосом Навального, что главным мерзавцем является Демьян Кудрявцев. Не надо Демьяна Кудрявцева обзывать такими словами, от этого никому не легче, хотя Демьян Кудрявцев, безусловно, несет свою некоторую ответственность за то, что с газетой «Ведомости» происходит. Но я никогда не был читателем газеты «Ведомости», и, в общем, она мне не нужна. Я не очень понимаю, кому она вообще сейчас нужна.

С одной стороны, наверное, какие-то витрины этой власти пока еще нужны. С другой стороны, мы все прекрасно понимаем, что сосуществование с этой властью приводит все к новым и новым компромиссам, к новым формам лжи. Конечно, мне очень приятно работать на «Эхе Москвы». Но давайте признаем ужасное: если даже «Эхо Москвы» прикроют, это будет логическим продолжением того, что эта власть делает уже давно. Мне это будет очень жаль, но это будет логично, как это ни странно. Мы найдем другие способы говорить правду, будем заниматься развитием YouTube-каналов или стендап-программами на Арбате, или подметными письмами. Понимаете, тотальный запрет, тем более в такой щелястой стране, как Россия, невозможен, поэтому я от души желаю газете «Ведомости» возродиться в сетевом виде. А вот уж теперь прервемся на три минуты.

[НОВОСТИ]

Д.Быков

Вот тут вот я не очень понимаю вопрос… «Хемингуэй мне видится иначе, без сильного безумия, с апофеозом мачизма. Кабаков, будучи учеником Аксенова, тоже воплощал Хэмовскую линию, но под конец жизни, кажется, занял примиренческую позицию, так ли это?» Дамиана, нет. У него не было примеренческой позиции. И консерватизм Кабакова – я писал об этом, и довольно точно об этом написала Татьяна Щербина, Таня, привет тебе от меня – он был изначально, как и в случае Новеллы Матвеевой, был формой неприязни к нуворишеству. И Кабаков уже в 90-е годы никаких иллюзий не питал по поводу этой перестройки, он и к советской власти сложно относился, а ведь то, что началось в 90-е, было советской властью минус электрификация всей страны, минус просвещение, минус социальное государство. В остальном это была такая же советская власть, и ее очень быстро стали осуществлять бандиты, эстетика которых мало отличалась от советской. «Сердца четырех» Сорокина, которые написаны как раз о 90-х годах, – это производственный роман, только раньше асфальт или бетон производили, а теперь в него закатывают.

«Мне кажется, мы все больше и больше живем в реалиях «Града обреченного» Стругацких, и Андрей Воронин в роли редактора газеты…» Далее следует обширная цитата. Так понимаете, где найти Андрея Воронина? Такой простой советский человек 40-50-х годов, который будет готов так отстаивать в условиях неофашизма какие-то простые ценности. Когда кругом Ваны сплошные, исполнительные, или Изи Кацманы, от которых мало толку, или Фрицы Гейгеры, идеальные исполнители, но диктаторы. Очень трудно быть Андреем Ворониным в этой ситуации, да еще и Сельму такую пойди найди.

«В «Истории одного города» Щедрина явление некоего «оно», остановившего течение времени, – намек ли это на Второе пришествие Христа?» Боже упаси, это тот же самый ревизор, все ожидают, что придет возмездие, летит «оно», летит возмездие, и это возмездие налетает на Россию периодически, потому что сколько можно нарушать законы божеские и человеческие?

«Будет ли наша жизнь похожа на режим Фрица Гейгера?» Нет, не будет. Нужно как-то, мне кажется, для того, чтобы построить режим Фрица Гейгера, нужно большее количество пассионариев в худшем смысле слова и меньшее количество фриков. Лень, понимаете, всем лень. Майя Туровская говорила, что надо благословить эту лень и растленность, иначе будет диктатура. С одной стороны это верно, с другой стороны, понимаете, хотелось, чтобы люди поменьше ленились. Они пока ленятся расстреливать – это хорошо, но работать они тоже ленятся, и это довольно трагично.

«Несмотря на всю гротескность изложения, «Второе нашествие марсиан» – мы о нем говорили в прошлый раз – самая страшная повесть Стругацких, самая пророческая. Должен ли Харон принимать условия игры марсиан, то есть бороться с ними не с оружием в руках, а с помощью оппозиционно деятельность. Вообще, есть ли выход из той безнадеги, которая описана в повести?» Понимаете, пока хватает синего хлеба, никаких шансов, ни малейших. Повествователь этой повести – культурный, просвещенный, самоироничный человек, но ему нужна пенсия, он заслужил пенсию в 130 чего-то: тридцать на себя, сто – в семью. И его волнует только эта пенсия и его марки, и в нем есть внутренняя линия, потому что страстным собирателем марок и, вдобавок, астрономом был Борис Натанович. Это прямой автопортрет, только очень гротескный. Ну какие шансы у Харона в этой ситуации, особенно если учесть, что Харону жена изменяет, молодая, прелестная. Это растленный город, а в растленном городе очень невелики шансы на то, что кто-то будет сопротивляться марсианам. Какая разница, кто кормит! Ну собирают у них желудочный сок, но ведь желудочного сока нужно вырабатывать как можно больше, чтобы его сдавать. Это как раз гениальная метафора! «Знай себе: живи и вырабатывай желудочный сок» – больше от тебя ничего не требуется. Да, это ужасная вещь, да, это страшная безнадега. А всем нравится, все хотят быть захваченными этими марсианами, и всех это устраивает.

«Когда развалится бензоколонка?» Да вот это такой же вопрос. Нет, конечно, нет. Конечно, никаких шансов, что в ближайшее время что-то развалится (да, может быть, и слава богу) нет. Шанс есть на одно, и вот об этом я много говорю: что-то из нынешних героев, будь то врачи, волонтеры, экономисты, психологи, переболевшие, – что кто-то из переболевших станет человеком нового типа. Вот если о чем сейчас и писать роман – дарю вам тему, потому что мне эта тема кажется немножко скучноватой, потому что я уже писал такую вещь, а вот если бы взяться, какая возможна штука… Что если этот вирус – орудие эволюции, что если переболевшие мутируют и получат какую-то новую способность, которой у не переболевших нет? Все человечество делится на две категории в результате: одни мучительно боятся переболеть, и они сидят по домам, и не дай бог чего. Другие отважно пытаются заразиться, чтобы стать новыми людьми, но не могут, потому что у них врожденный иммунитет. А все, кто переболел, делятся на две категории: одни вымирают действительно, потому что они становятся более уязвимы. Не обязательно они умирают, но какая-то часть легких рубцуется, начинаются фибромы, начинаются последствия с одышкой, и лишь очень небольшая часть переболевших становится этими новыми людьми; что если этот вирус – такая форма отсева?

Д.Быков: Я с некоторым ужасом прислушиваюсь к воплям за стенкой

Помните, я говорил про партию «Переболевшая Россия»? Трагедия в одном – то, что многие из переболевших теперь не боятся смерти. Да, они становятся элитой этого нового общества, но ведь из пассионариев получается не только элита, из нее получается, из этой среды, и криминальный элемент великолепный, начальники банд, всякого рода Горбатые, из них получаются всякого рода новые силовики, они начинают угнетать не переболевших. Вот представьте себе: вот класс, один школьный класс. И в этом школьном классе лидерами внезапно становятся бывшие аутсайдеры, которые переболели, но теперь они диктуют, они нагибают, наклоняют. Интересная может получится история. То, что эта болезнь, эта пандемия – один из инструментов эволюции, это безусловно. Другой вопрос, понимаете… Представьте себе, что прямым результатом болезни станет атрофия страха смерти. Может такое произойти? Может, потому что человек прошел через ад настоящий, и теперь он смерти не боится. А может, во время наркоза он пережил такой опыт, который показал ему, что смерти не бывает, бывает и такое.

И вот что такое человек, не боящийся смерти вообще? Да, их нельзя загнать уже по домам; да, из них нельзя уже сделать покорное рабское большинство, но в качестве пассионарного меньшинства это довольно суровые ребята. Что вообще делает с человеком отсутствие страха смерти? Мне кажется, что чувство смерти как-то связано с чувством формы в искусстве, парадоксальным образом меня заставил думать об этом фильм Миндадзе «Паркет», где тема смерти и острая, парадоксальная, виртуозная форма как-то связаны неразрывным образом. Вторая вещь, наверное, важная: человек, утративший страх смерти, перестал бы сочинять, перестал бы творить. Потому что творчество – это и есть единственно возможная борьба со смертью. А зачем, если этого страха больше нет. Причем эти люди остаются смертными, просто этот страх у них атрофируется после того, что они пережили. Ну как у очень многих людей, понимаете, переживших войну… Не все же ветераны могли вернуться к мирному труду. Очень многие пошли по дороге Левченко, по его пути. Это ведь тоже неслучайный персонаж у Вайнеров.

Я думаю, что такая книга – о вирусе как инструменте эволюции – могла бы быть интересна. Ну никак уже не справляются люди с этим режимом, никак его не свалить. И вот включился вирус, причем для вируса власть совершенно неуязвима, она сидит в своих бункерах, ничего. Просто люди перестают ее терпеть. А вот каковы минусы этого нового состояния – могло быть интересно, такой роман я бы почитал. Более того, такой роман я бы даже написал, но как-то мне про коронавирус писать скучно. А может быть, чем черт не шутит, забавная история. Послушаем вопросы.

Привет, Ульяна, это постоянный слушатель: «Помимо основной работы стала много читать, смотреть, вести блог. Только что закончила смотреть старый сериал, в котором, по сути, речь идет о военных действиях, и те, кто защищают родину, в конце концов становятся монстрами, убивают с особой жестокостью, без которой можно и обойтись. Вы часто говорите, что в войне удается выстоять тем, кто имеет высокие нравственные ориентиры, но на деле часто оказывается так, что они не могут уберечь других от жестокости. Как самой уберечь себя от агрессии большинства?»

Уля, никак, наверное, не уберечься. Как же, собственно, уберечь себя? Никак. Человек либо рождается агрессивным, либо у него есть такая реакция. Ну может ему помочь хорошая женщина, которая рядом с ним как-то сдерживает его агрессию. Все мои жены, в особенности нынешняя, они как-то умудрялись проливать ворвань на это бушующее море. Я вообще такой не очень приятный сожитель: я часто раздражаюсь, могу наорать. Сейчас, правда, уже не могу, мне 52 года. Но в 30 лет я был противный малый, и меня очень сдерживали близкие мне люди. А в принципе, агрессию никак нельзя остановить, она в природе человека.

Что касается выживания на войне людей мотивированных, нравственно ориентированных, так это не моя мысль, это мысль Ларисы Шепитько, которая сказала: «Нашей редуцированной нравственности, нашей общественной нравственности недостаточно, чтобы выжить в испытаниях войны». Это главная мысль ее фильма «Восхождение». Это есть и в книге Быкова «Сотников», только она это подчеркнула с особенной яростью.

«Прочитала в «Собеседнике» вашу статью о Леониде Быкове». Спасибо. «Неужели вы действительно считаете его выдающимся режиссером?» Да, считаю. Я считаю его создателем собственного языка, я считаю его находителем собственной интонации. Он мало сделал – он погиб в неполные 51 год. Он был на грани создания картин шукшинской мощи, и не зря Шукшин его так полюбил. Он очень интересный. Фильм «Зайчик» мне кажется очень культурным, кстати, и интересным.

«Почему программы такого уровня, как «Гений места» Петра Вайля, сегодня невозможны? Почему нет второго Вайля?» Вайль был очень просвещенный человек, очень эрудированный, очень умный. Он вырос в Советском Союзе 70-х годов. Создайте такую среду, и будут у вас новые Вайли, Генисы; люди этого класса. А почему сегодня нет таких писателей, как Валерий Попов? Слава богу, пишет сам Валерий Попов. А почему Кабаков был в таком литературном одиночестве? А потому что нужно много книжек читать, и необязательно Хемингуэя. Виски – тоже хорошая вещь, но не виски сформировали ни Аксенова, ни Кабакова. Кабаков, помню, мне рассказывал: «Какой радостью для всех нас был джин-тоник, какой счастливый напиток, но это потому, что мы о нем читали». Надо сначала читать о таких вещах, а потом уже начинать их любить.

«Почему Великий инквизитор и Дракон утверждают, что все делают ради людей?» Ну потому что они плохо думают о людях. Спецслужбы и их представители всегда плохо думают о людях, потому что если наступить человеку на тестикулы, он быстро довольно делает то, что вы от него хотите. Все палачи; все, кто пытает профессионально других, очень плохо думают о пытаемых.

Вот это хороший вопрос, что всем людям, к сожалению, безразличен карантинный режим, они ничего не боятся. Да нет, они пока не боятся, но человек так хорошо устроен, что страх за свою шкуру не так у него силен, не так силен. Есть вещи сильнее этого страха. И хотя я понимаю, что неправильно сегодня делают дети, играющие во дворе, что неправильно делают родители, сидящие рядом с ними, а понять могу. Вообще, страх – хорошая штука, но дозированная, потому что иначе превращаешься в Беликова: сидишь всю жизнь в этом футляре.

«Можно ли лекцию о Джоне Фаулзе?» Лекцию о Джоне Фаулзе должен читать человек, профессионально им занимающийся. Может быть.

«Хорошо бы о романе Чернышевского «Что делать?», это очень актуально в современных реалиях». Понимаете, я тысячу раз читал такую лекцию, в том числе и школьникам. Я очень люблю «Что делать?» именно как роман, в котором я люблю «мысль семейную». Мысль этого романа очень проста… Я до сих пор не знаю, до чего там дорасшифровывались мои школьники, которые заказали себе книгу Ньютона, упомянутую там, и по ней расшифровывают книгу: ряды цифр, приводимые там, ничего, кроме как на шифр, не указывают. У меня есть ощущение, что главные две мысли романа очень просты. Первое: не будет политической свободы в стране, где нет личной свободы, в том числе и семейной. Эта мысль высказана у Чернышевского в статье «Русский человек на рандеву», но в таком наоборотном, более безопасном рассуждении, более как бы тихом ходе мысли. Русский человек так слаб в любовных историях и противостоит сильной женщине так неуверенно именно потому, что у него нет гражданских прав. Какого ответственного поведения вы хотите от женщины? Я понимаю эту мысль, но у Чернышевского мысль другая: пока в семье не будет свободы (это не про промискуитет), но пока в семье будет патриархат, в государстве тоже будет патриархат. Это первая мысль романа.

Вторая мысль романа очень мне близка: что делать, когда ничего нельзя делать? Себя! Делать себя, делать из себя сверхчеловека. Когда в России что-то изменится, тогда вы пригодитесь. Будьте Рахметовым уже сегодня. Это не значит спать на гвоздях, но будьте Никитушкой Ломовым, изучайте жизнь, читайте редкие книги, воспитывайте себя, ставьте себе странные задачи – «не есть апельсины там-то и есть апельсины в другой обстановке». Это все иезуитская, но тщательно продуманная мечта о воспитании. Эта мечта о человеке, который воспитывает себя, меня в этой книге привлекает. Тут можно много лекций, конечно, прочесть. Я говорил уже о том, что у Чернышевского есть «грязь здоровая» и «грязь больная». «Грязь здоровая» – это быт, это повседневные страхи. Вот страх пандемии. А «больная грязь» – это искусственное, это больные социальные условия. Вот «здоровая грязь» – это бояться эпидемии, а «больная грязь» – это бояться доноса. Когда ты слово скажешь, а дюжина «доброжелателей» напишет: «А почему безмолвствует Следственный комитет?» Тебя, гадина, не слушает. Вот это доносительство, гадство, злорадство – это грязь больная, об этом надо говорить, конечно. Я считаю, что роман крайне полезный.

«Кончаловский называет «Возлюбленных Марии» самым откровенным своим творческим высказыванием. О чем же эта картина?» Боюсь, она… Это «Река Потудань» же все-таки. Боюсь, она о том, что эротическое и творческое связаны сильнее, чем мы думаем, и сильная любовь, по-настоящему сильная любовь исключает обладание. Более того, для Платонова Эрос был, скорее, злом. «Антисексус» довольно искреннее произведение. Для него секс – то, что делает человека смертным. Он и в себе этого боялся, неслучайно в «Епифанских шлюзах» палач насилует Перри. Мне кажется, что для Платонова секс – это одно из проявлений смерти, смертности. Да, наверное, Кончаловский, который много думает о сексе и рефлексирует на эту тему, – возможно, он что-то почувствовал.

«Расскажите о творчестве Решетникова». Да знаете, при всей моей любви к «Подлиповцам», я как-то не мог никогда почувствовать в русской разночинской натуральной школе – в творчестве Решетникова, Николая Успенского, Помяловского – никогда не мог почувствовать ничего мне близкого, притом, что «Подлиповцы» – замечательная книга. Не могу, точно так же, как я понимаю, что Слепцов – очень талантливый писатель, но не мое это, понимаете? И «Молотов» – прекрасная книга, а все-таки мне скучно было ее читать. Нет, ни Решетников, ни Помяловский, ни Слепцов – не моя литература. Решетникова стоит почитать любому для общего развития, но мне кажется, что его губит все-таки очерковое начало такое.

Д.Быков: Очень плохо, что ни одна проблема настоящего не обсуждается с такой яростью, как проблемы прошлого

«Сегодня на «Эхе» появился материал о кризисе, в котором оказался журнал «Театрал»…» Увы, не читал. «Как вы оцениваете ближайшее будущее околотеатральной прессы? Что должно произойти, чтобы она осталась на плаву?» Наверное, чудо должно произойти, спонсор должен найтись великолепный. Да вся пресса сегодняшняя погибнет – неужели это не очевидно? Придет что-то совершенно новое: либо это будет сетевая пресса, либо бумажная, но более независимая. Не может быть сейчас достойной прессы там, где она существует из милости. Из милости цензурной, например: ну что мы имитируем это? Может быть, сейчас, в эпоху вируса, стало видно, кто чего стоит. Информация на вес золота, поэтому слухов страшное количество.

Сегодня как раз значительная часть провластной прессы просто погибнет, потому что все эти бряцания оружием перестали быть кому-либо интересны. Я говорил о том, что журналисты 90-х годов (такие, как Губин и Мальгин) снова вышли на первый план. Конечно, пресса типа «Новой газеты», исключительно профессиональной… Я вот только что прочел большой, огромный материал Костюченко – «Вести с переднего фронта», эти монологи врачей. Это святое дело. Такая пресса, как «Новая газета», конечно же, будет. А что будет с журналом «Театрал» и вообще, что будет с изданиями не политическими или политическими, но существующими из милости, – не знаю. Мне кажется, что сейчас нужно будет прессе начать говорить о том, что всех волнует. И тогда она продержится на плаву.

«Можно ли назвать Ленина главным трикстером двадцатого столетия?» Спасибо, Альберт, за добрые пожелания. Трикстером – нет, но можно, безусловно, считать Ленина из народных анекдотов, Ленина из народной мифологии персонажем трикстерского ряда. В нашем с Машей Кузнецовой (Максимом Чертановым) романе «Правда», который консультировал Вадим Эрлихман (я все-таки в исторических текстах стараюсь брать авторитетных консультантов; это роман, который я чаще всего вижу в эмигрантских семьях, потому что его вывозят все с собой, это мне лестно необыкновенно, на автографы его приносят чаще всего), мы попытались создать такого Ленина-трикстера, такого Ленина-Бендера. Безусловно, Ленин-трикстер имеет бендеровские черты. Весьма симптоматично, что он, как и Воланд, как и Румата Эсторский, как и Штирлиц, является покровителем ученых: то Будаха, то пастора Шлага, то героя «Кремлевских курантов», дай бог памяти, забыл, как его зовут, сейчас вспомню. Вот это не просто трикстерские черты, а черты разведчика, который послан сюда спасти умных. Дать умным работу. Такие же черты наблюдаю я у Берии, то есть не у него, а Берии из воспоминаний.

«Интересные произведения в жанре «потока сознания» у Юрия Невского; писателя из Улан-Удэ. В частности, «Время покупать черные перстни», «Секрет живописи старинными красками». Их печатали в альманахе фантастики». Да, Юрий Невский – интересный писатель, и еще кто-то из питерских авторов пишет такие же дневниковые вещи в «потоке сознания». Забыл, кто. У него роман «Пенсия» [Александр Ильянен]. Сейчас кто-нибудь подскажет.

«Посмотрел фильм «Профессия: Репортер». Зачем Дэвид Локк менял личность? Куда и от кого он бежит в компании странной девушки?» Знаете, вот «Профессию: Репортер» мне надо пересмотреть. Я помню, что когда-то меня эта картина потрясла до глубины души. Но я, к сожалению, за десять прошедших лет ее забыл. Туманян, которая была моим проводником по творчеству Антониони, Инесса Суреновна… Она мне говорила, что «Профессия: Репортер» – это высшее его свершение. Я больше любил и люблю «Забриски-пойнт», но, наверное, надо пересмотреть «Профессию: Репортер», тем более у Николсона был день рождения.

«Мне кажется, что коронавирус – следствие Третьей магической войны, развязанной дочкой Волан-де-Морта». Лариса, вы просто пересказываете мою лекцию «Гарри Поттер и коронавирус». Там это не просто сказано, там, более того, расшифровано пророчество: невидимые дети убьют отцов. Это и не про сыновей Поттера и Малфоя, это про вирусы. Я достаточно подробно проанализировал эту версию. «А может ли это быть расплатой Земли за технократию с точки зрения Эткинда?» Надо спросить Эткинда. Эткинд предупреждал, что скоро природа начнет мстить.

«Почему Линч не любит героиню Наоми Уоттс в фильме «Малхолланд-драйв»?» Линч вообще больше любит таких, знаете, фриков. Нет, красавицы ему тоже нравятся, но самые его любимые персонажи – это такие карлики странные, которые говорят: «I am the arm!», еще говорят это задом наперед… Ой, как я люблю этот эпизод! Вообще, «Твин Пикс: Огонь, иди со мной» – самый мой любимый фильм Линча, самый страшный. Там есть эпизоды – особенно когда Лора Палмер входит в картину, – по страшности не имеющие себе равных. Только идиоты могли провалить эту картину в Каннах, я ее сколько пересматриваю, столько дрожу. Мне очень понравился – я не знаю, апокриф это, или правда – диалог, когда Линчу кто-то говорит: «Дэвид, есть хороший врач, он может справиться с твоей шизофренией». Он говорит: «Да ну вас к черту, а чем я буду зарабатывать?»

«В области виртуальной реальности совершился прорыв: выпустили первую по-настоящему крупную видеоигру для шлемов – «Half-life: Alyx». Тема эта уже затрагивалась Спилбергом в блокбастере «Первому игроку приготовиться». Считаете ли вы, что через десятилетие эта область технологии взлетит? Удавалось ли вам опробовать виртуальную реальность?» Пока никогда; наверное, когда-нибудь придется. Но пока как-то, знаете, слишком мне дорого мое душевное равновесие, пока до этого не дошло. Но вообще интересно.

«Нельзя ли лекцию о Шекспире или, если уж на пошло, о «Грозовом перевале» Бронте?» Понимаете, Шарлотта и Эмили Бронте – две самые талантливые британские женщины в прозе до Диккенса. Я считаю, что они пошли куда дальше Джейн Остен. И я бы с удовольствием поговорил, устроил бы сравнительный анализ «Джейн Эйр» и «Грозового перевала», тем более что «Wuthering Heights» было просто моим настольным чтением. Я очень люблю этот роман, и герой там интересный. Подумаю, но для этого надо мне его перечитать. Я не помню, когда я последний раз читал «Грозовой перевал». Лет шесть, наверное, назад, когда преподавал зарубежку.

«Можно ли лекцию о Марселе Прусте?» Господи, ребята, во-первых, я не люблю Пруста. Во-вторых, при всей моей симпатии к «Пленнице» и «Беглянке» – две части, которые при моем богатом опыте ревности что-то мне говорят, при потрясающем описании скрежещущей ревности, которое там есть, – я не могу все-таки сказать, что это литература моя. Это Кушнер должен эту лекцию читать – вот кто Пруста знает наизусть и читает безотрывно круглый год. Может быть, когда-нибудь, если он приедет в Москву (а он же ездит иногда сюда)… Вот кончится эта вся карантинная байда, и мне удастся затащить его в студию, – может, мы с ним о Прусте поговорим. Потому что когда Кушнер говорит о Прусте – это жутко интересно, когда я начинаю его читать – ничего не поделаешь, не могу.

«Кто такой Горбачев в истории России? Неужели идеалист?» Нет, просто он очень умный воспитанник Андропова, который вслед за Андроповым очень точно почувствовал, что эта система управления рушится. Он интуит; он человек, ухвативший волну. И, конечно, если бы не он, Советский Союз погиб бы гораздо печальнее, более печальным образом. Он почти спас, почти вырулил, почти шел к китайскому варианту, но он окружил себя не теми людьми. С другой стороны, я никогда не убежден был в том, что Советский Союз должен был фатально развалиться. Были у него варианты, но Горбачев, к сожалению, как и большинство российских деятелей на престоле, во-первых, окружил себя бог знает кем, а во-вторых, увлекся немножечко внешней политикой в ущерб внутренней и утратил контакт со своим избирателем, который был у него в 1989-м, а в 1991-м его уже не было.

«Какие книги Пруста вы любите больше всего?» Ту часть первого тома, которая называется «Любовь Свана». Не все, но многое. Ну и «Пленницу», конечно.

«Человек, лишенный страха смерти, все равно придет к идее творчества, но совсем на другом уровне: это творчество будет непонятно смертным». Дима, наверное, вы правы, но это творчество будет, знаете, каким-то очень абстрактным, это поиски абстрактного совершенства. То, что Пастернак называл применительно к Мандельштаму и к Хлебникову «поисками абстрактного, недостижимого совершенства». Может быть. Может быть, это будет что-то связанное с виртуальной реальностью. То, что творчество будет, – да, но, понимаете, а не будет ли у него другого стимула вместо страха смерти, не будет ли это тщеславием страшным? Вот человек, утративший страх смерти или не имеющий его генетически, – такое бывает. Это человек патологически тщеславный – а чем еще его может мир порадовать, кроме дикого тщеславия? Вот это интересно. Вообще с этой пандемией есть нереализованный до сих пор сюжет – пандемия как инструмент эволюции. Может быть, кто-то об этом писал, я не знаю. Лазарчук сейчас что-нибудь точно назвал бы (или Кубатиев). Я помню, рассказывают какой-нибудь сюжет, мне пришедший, либо Кубу, либо Успенский, и Успенский мне всегда говорил: «Было там-то и там-то, где-то у того-то». Они феноменально начитанные в фантастике люди, поэтому с какого-то момента я перестал им рассказывать свою сюжеты.

Много вопросов и каких вопросов… «Даже если «Эхо» накроется, мы будем поддерживать вас, чем можем, откроем канал на YouTube…» Спасибо, дорогие друзья, вы ужасно, ужасно утешаете меня, грешного.

«Почему добро не сделают религией? Ведь это такая простая вещь?» Саша, да в том-то и дело, что слишком простая вещь эта была бы, христианство гораздо глубже и сложнее. И только такая артистическая религия, как христианство, психологически глубокая, художественно точная, могла стать всемирной. Люди все-таки сложные существа.

«Вы часто говорите о возможном разделении человечества на два подвида по неясному критерию. Именно сейчас коронавирусный карантин вскрыл один из путей разлома: люди, для которых самоизоляция – мучение, и те, кто в собственном уединении чувствует себя весьма приятно. Не наступила ли эра одиночек?» Богдан, это красивая мысль, я, собственно, эту мысль высказывал много раз: разделение, раскол пойдет по этой линии: людей, созданных для человейника, чувствующих себя лучше в человейнике, и людей одиноких. Наверное, изоляция – один из шансов. Мы в романе «Старики и дети» опробуем разные варианты разделения. Кто-то думает, что эгоистов убивает этот вирус (он действительно эгоистов убивает, а помощь, взаимовыручка…), но это довольно примитивная мысль. «Не трогает влюбленных», «не трогает стариков», «не трогает честных» – там сложно все. Мне, кстати, Дима Шишканов, один из наших соавторов, прислал такой чертовски прекрасный рассказ новый! Вообще, я рад, что со мной работает вот этот коллектив. Они жутко талантливые люди: и Шишканов, и Чекалов, и Ларюшина, и Журуков. Это какие-то просто ангелы такие, очень мне с ними приятно работать.

Д.Быков: Это нормальная практика – постоянное ожидание расплаты

«Смотрели ли вы спектакли ростовского ТЮЗа? Это та же пьеса «До свидания, овраг» Сергиенко. Это был хит. Моя мама ставила этот спектакль». Женя – это Женя Мещанинов пишет, маме привет! – видите, какое дело? Я не видел этого спектакля, но я знал Сергиенко. И я знаю, что эта пьеса пользовалась огромным успехом. И был мультик еще потрясающий. «До свидания, овраг» – это самая трогательная книга Сергиенко. Он вообще был гениальный человек, хотя я больше всего люблю его историческую прозу: прежде всего, «Кеес – Адмирал Тюльпанов», «Белый рондель». Даже про Ксению Годунову у него неплохая повесть, очень интересная. Вообще, какой он умный.

«Два вопроса. Наверное, вам надоел коронавирус». Да и вам, наверное, надоел. Но человеку под ником Белый Еж я отвечу на все. «Нет ли здесь какого-то оккультизма? Наши провластные СМИ устраивали такие шаманские пляски вокруг Сталина, и вот теперь, по иронии судьбы, нашему неназываемому везет так же, как и Иосифу. Он рискует запомниться как победитель морового поветрия». Нет, не рискует, не волнуйтесь. Не получится. А о Хансе Эрихе Носсаке не готов говорить, потому что не читал. Представляете? Я мало читал, теперь придется.

«Белинский в письме Анненкову (это пояснение вопроса) отрицательно высказывается о Шевченко, оскорбившем императора: «Этот хохлацкий радикал написал два пасквиля: один – на государя, другой – на государыню. Читая пасквиль на себя, государь хохотал, и дело тем и кончилось, и дурак не пострадал бы. Но когда государь прочел пасквиль на императрицу, но пришел в великий гнев. Вот его собственные слова: «Положим, он имеет причины ненавидеть меня, но ее-то за что? Вообразите, в чем состоит это славянское остроумие, когда оно устремляется на женщину?». Я не читал этих пасквилей, и никто моих знакомых не читал, но уверен, что пасквиль должен быть возмутительным и гадким по причине, о которой я уже говорил. Шевченко послали на Кавказ солдатом, мне не жаль его: будь его судьею, я сделал бы не меньше»…»

Андрей, этой цитаты не помню, но я не уверен, что это сказано искренне, во-первых, а если искренне, а не в расчете на перлюстрацию, то, честно говоря, я могу понять Шевченко [Белинского] в этом смысле. Я знаю людей, которые, найдя личные выпады против Путина – в стихах, в статьях; самые прогрессивные редакторы – заворачивают это, потому что у нас личных выпадов быть не ложно. Не потому, что мы боимся, а потому что не должны мы им уподобляться. Очень может быть, что Белинскому не понравился сам поступок, не понравилась идея. Правда, я не знаю, были ли у Шевченко такие пасквили, это надо у Назаренко спросить, главного из моих знакомых шевченковедов. Я не знаю, что об этом пишут. Пасквиль на императора – милое дело, на императрицу – действительно, как-то, не понимаю, с чего бы?

«Не знаете ли вы, кто автор стихотворения: «В санитарном вагоне // Мрак кровавый и вязкий, // Трепет ваших ладоней, //Наложивших повязку…». Нет, этого стихотворения не знаю, оно мне не очень нравится.

«Лекцию о «Севастопольских рассказах» Льва Толстого». В следующий раз – охотно. Давайте я перечитаю, они мне всегда казались довольно сложными. Мне интересно было бы сравнить один из первых и один из последних текстов Толстого – «Севастопольские рассказы» с «Хаджи-Муратом», где тоже есть солдатские разговоры, байки, курение трубок. Да, вот это, пожалуй.

«Почему забыт Добычин?» Ну что вы, Алекс, как же он «забыт»? Один из самых переводимых в мире авторов. Я видел в Италии «Шуркину родню», переведенную недавно. Нет, Добычин очень знаменитый писатель. Два автора этого времени очень широко переводятся на Западе – Зазубрин с «Щепкой» и Добычин с «Городом Эн». Я не фанат Добычина, но признаю его выдающиеся литературные заслуги, его талант. Я вообще не очень люблю минимализм, но, конечно, Добычин, написавший два сборника великолепных рассказов… Рассказы его я люблю больше – «Портрет», «Встречи с Лиз». Почему-то я люблю рассказы больше, а «Город Эн» мне скучен. Но писатель он абсолютно первоклассный, сомнений нет. Какое «забыт», что вы? Данилов и Гаврилов, два таких парадоксально созвучных главных минималиста нашей прозы, они внедряют такой культ Добычина. И, кстати говоря, Александр Величанский, очень умный поэт и талантливый, считал, что Добычин гораздо выше Булгакова, например. Булгаков, по его мнению, был рядовой беллетрист, а Добычин, по его мнению, был прозаиком класса Платонова.

Кстати, вот парадокс. Я завтра даю урок в 11-м классе. У меня там многие дети считают, что Платонов выше Булгакова гораздо. Странное дело; но это, может быть, потому что я даю им такие платоновские тексты, над которыми невозможно не разрыдаться: «Разноцветную бабочку», «Восьмушку», «Цветок на земле», «Июльскую грозу», «Третьего сына», «Реку Потудань», «Возвращение» («Семью Иванова») – рассказы платоновские действуют совершено неотразимо. «Епифанские шлюзы»… «Чевенгур», «Котлован» – ребенок этого не поймет, не то что не поймет, ему не понравится. А вот по рассказам они ставят его выше Булгакова. И мне это приятно: читать Булгакова веселее, приятнее, а сердцу Платонов говорит больше, как ни странно.

«Повести Сорокина «Метель» вручена премия «Супер-НОС». Как вы считаете, сбылась ли антиутопия Сорокина о пандемии?» Она немножко не про то; скорее, сбылось разделение на карликов и великанов. Такая нежная вещь – «Метель», эти лошадки… Это тоже, конечно, стилизация, «Хозяин и работник», но все равно там есть гениальные куски. Сбылась другая утопия – новая наркомания, там описанная, эти снадобья китайские.

«Слышали ли вы о неизвестном поэте Федоре Терентьеве?» Несколько лет назад в сети появились его стихотворения, продолжают появляться крайне скудно. У современников нет упоминаний, есть фотография, отрывки из дневника, письмо с места смерти и старая знакомая Майя Терентьева, которая явила миру его творчество. Не утихают споры о подлинности существования этого человека. Или это мистификация?» Знаете, от вас я впервые услышал о стихах Федора Терентьева. Я не знал этого человека, никогда о нем не слышал. Похоже на мистификацию, но давайте я почитаю.

«Наконец прочитал «Ultima Thule», спасибо. Не могу сказать, что испытал ужас, о котором вы говорили. Рассказ интересный. Вы намекнули, что тайна Фальтера – в открытии бессмертия. Как вы думаете, сам остров Ultima Thule – это метафора чего? Нельзя ли лекцию о Генри Торо?» Генри Торо – один из наших с женой любимых писателей, о нем лекцию можно. Открытие Фальтера состояло, безусловно, в бессмертии, потому что он упоминает в разговоре с Синеусовым темы последней записки его жены, которая писала ему, что любит только полевые цветы и иностранные деньги. Он упоминает эти две вещи – это и есть от краешек, на который он намекнул. Что такое «королевство у моря»… знаете, я читал давечка детям лекцию в рамках уроков от «Прямой речи». Я, пожалуй, это и сделал темой лекции. Там, видите, какая история? Давайте поговорим именно об этом, потому что шестидесятники – это тема не очень, что ли, свежая, не очень новая.

Конечно, Набоков писал «Ultima Thule» и «Solus Rex» под огромным влиянием одного литературного источника, который в связи с Набоковым еще никто пока не упомянул. Во всяком случае, я об этом не знаю. Это «Творимая легенда» Федора Сологуба. Триродов – таинственный оккультист, который, кстати, имеет черты и самого Сологуба – его бледность, его бородку, его сухощавость и сухость в общении – является не только соседским помещиком у двух главных героинь, но он является еще князем таинственного острова, который находится где-то далеко и который в настоящем не существует. Он является частью той небесной реальности, на которой, в которой происходят главные события. А их бледным отражением является русская революция 1905 года.

Понимаете, какая вещь? Набоков – хотел он этого или нет – был внимательным читателем литературы Серебряного века и находился под ее сильнейшим влиянием, под влиянием трех персонажей, что наиболее заметно: Гумилева (он этого и не скрывал):

Как любил я стихи Гумилева! Перечитывать их не могу, Но остатки примерно [следы, например, вот] такого Перебора остались в мозгу. И дальше он стилизуется под его «И умру я не на постели…»: «И умру я не на кушетке [в летней беседке] От обжорства и от жары, А с небесной бабочкой в сетке На вершине дикой горы».

Это стилизация под Гумилева. Вторым автором, который на него очень сильно повлиял, был Блок, «звонко-синий час», который совпадает с его собственным синестетическим цветным зрением и слухом. А третий автор – Сологуб. Ведь про что, собственно говоря, был «Solus Rex» – главная, на мой взгляд, книга Набокова, которая не была написана? Книга, которая открыла бы читателю такие бездны, которые только в «Solus Rex» и отчасти в «Бледном огне» проглядывают каким-то фоном. А на самом деле, мне кажется, что и вся Вторая мировая война случилась для того, чтобы какие-то важные вещи человечеству не открылись, чтобы затормозить лучшее поколение, чтобы бросить это поколение в топку войны, чтобы затормозить прогресс. И одной частью, одним аспекта был бы лучший роман Набокова, но Набоков его не написал, потому что ему в 1940 году пришлось покинуть Францию, а в Америке ему было не до того. Только в такие кризисные моменты истории открываются такие тайные бездны.

Там королева Белинда – в романе «Solus Rex», она погибает, и одновременно погибает жена художника Синеусова, которая является ее земным двойником. И здесь набоковская очень глубокая мысль, которую он, я думаю, почерпнул у неоплатоников, конечно; которую он по-настоящему разделял и с Сологубом, и, я думаю, с Блоком. Помните, Блок же говорил, что великие эпохи есть вонючая заводь вроде маркизовой лужи, которая называется политикой, но мы смотрим на бурю в этом стакане воды, а мы слушаем отзвуки настоящей бури, мы видим радугу от настоящей волны. «И вот эту радугу я видел, когда писал «Двенадцать». Ведь, собственно, блоковская версия истории – где-то там происходят великие возмущения, и зеркалом этих возмущений являются скудные, скучные земные события. Это то, что в «Снежной маске», когда вьюга вздымает белый крест. И, когда она вздымает белый крест, здесь, значит, ходят Двенадцать. Для Блока это отражение реальности и есть единственная подлинная реальность.

Так вот, когда Набоков описывал утраченный замысел («Все, что я могу рассмотреть в пыли и прахе прежних замыслов»), королева Белинда должна была воскреснуть, и Синеусов делает все, чтобы снестись с королевой Белиндой, но в конце концов она снова гибнет в автокатастрофе. Эта история же как бы второго тома «Дара», где Зина Мерц тоже гибнет, и это для Набокова важно. Когда мы читаем «Бледный огонь», «Pale Fire», то, естественно, у нас возникает мысль… Есть версия, но я ее не рассматриваю, она мне кажется надуманной: не является ли сам Боткин (он же Кинбот) тайным автором поэмы Джона Шейда и не является ли Джон Шейд призраком, порождением его воображения больного? Нет, не является. Джон Шейд – это реальный английский, американский профессор, английский поэт, который на английском языке, очень «русском», кстати, пишет свою великолепную поэму, которую Набоков считал своим высшим поэтическим свершением: сама мелодика фразы русская, а так-то это гениальные английские стихи.

И вот вечны разговоры о том, в какой степени реально произошедшее с ним, с этим американцем Джоном Шейдом? Концепция «Бледного огня» довольно сложна. Убийца Градус реально существует, просто убийство Джона Шейда – в реальности случившееся в университетском городке – это отражение той небесной реальности, которую видит Кинбот, которую видит Боткин, потому что Боткин пережил падение России, пережил русскую революцию, и отсюда его болезненная чуткость к явлениям иного порядка. Все войны, все революции – не что иное, как отражение великих катаклизмов в небесных сферах. Версия, которую излагает Боткин, она несколько, так сказать, логичнее. Дмитрий Фурман замечательно сказал когда-то, что первый признак лживой версии – это ее глубокая логичность, потому что обычно жизнь разомкнута, алогична, непостижима. «Поэтому, – говорил он, – версия о смерти царевича Димитрия недостоверна, потому что версия о том, что его убил Годунов, напрашивается, она логична, и поэтому она неверна. Скорее всего, прав Скрынников: что он упал на нож».

Соответственно, Боткин в нашей нынешней реальности; Боткин, страдающий дурным запахом изо рта, вышвырнутый из России, одинокий… Это такой Пнин, только, в отличие от Пнина, он еще и очень неловкий и несимпатичный. Пнин – при всей своей неловкости – очаровательный человек, он атлетичен. Вспомните, как он там плавает. Боткину как раз все присуще в наименьшей степени: он неприятный, его попытки продемонстрировать русскую национальную борьбу выглядят смешными, и то, что он принимает в записке слово «галлюцинации», – это имеется в виду дурные запахи изо рта. Он при этом в другой стране, в воображении своем действительно является Кинботом, одиноким принцем, одиноким королем, который чудом бежал, и мы не знаем, какая из этих двух реальностей более подлинная. Вот в этом штука.

Этот набоковский прием, им открытый, доведенный им до совершенства, использован в романе «Страж» Чарльза Маклина (не путать с Алистером Маклином). Гениальный роман, я его считаю великим. Собственно говоря, я Маклина очень испугал, когда в его киевский приезд – он приехал рекламировать свою книгу про виски, он же в основном специалист по виски – я напрыгнул на него с воплями: «Вы гений!», «Вы великий писатель!», и он очень был изумлен. Мы потом в Эдинбурге виделись, гуляли с ним там. И вот я спросил его, имел ли он в виду набоковский прием. Нет, он об этом не думал, но роман «Pale Fire» он знал, конечно. Это бессознательно произошло.

В романе «Страж» («Watcher», «Соглядатай» – по-набоковски, хотя у Набокова это «I») мы не знаем, какая версия событий верна. Мы на знаем… Версия, которую излагает безумец, о том, что у него в руках волшебный кристалл. А согласно версии объективной, он сорвал этот «кристалл», подвеску, с люстры. Кстати, только Юлька Ульянова, любимый мой поэт, обратила внимание на эту деталь, когда читала книгу. Это очень важная вещь. И мы не знаем, какая реальность подлинная: та, которая нам мерещится, или та, которую мы осязаем. Вот об этом написана «Ultima Thule», и самое ужасное, что это правда. Услышимся через неделю, пока.