Один - 2017-09-07

Д. Быков

Только что закончились дни рождения Кирилла Серебренникова и Игоря Ивановича Сечина. Угадайте, кого из них я поздравляю с особенно теплым чувством. Ну, конечно, Игоря Ивановича Сечина! Мне кажется, что наша поддержка и наше сострадание ему гораздо нужнее — ну, просто по ситуации, особенно после истории с колбаской. Конечно, Кирилла я поздравляю тоже и желаю ему как можно скорее вернуться к работе.

А вот 8 сентября исполняется 80 лет Александру Константиновичу Жолковскому. Дорогой Алек, я знаю, что вы нас сейчас не слушаете, у вас сейчас как раз учебный день, там у вас, в Калифорнии, вы работаете, встречаете юбилей не по московскому, а по калифорнийскому времени. Но позвольте вас заранее от всей души поздравить и сказать, что мало видел я в своей жизни людей настолько незаурядных, настолько очаровательных, настолько на меня повлиявших. Ваш блистательный ум, ваша неизменная доброжелательность, ваша тонкая, ядовитая, гнусная насмешливость сделали вас действительно культовым персонажем российской филологии — и не только российской, а давно уже и американской, уже 40 лет как. И очень я счастлив, что мне выпало вас знать, у вас учиться, мучить вас своим присутствием, мучиться вашими колкостями и в общем восхищаться. Потому что нужно быть таким человеком, которым восхищаются. Не важно, насколько он дружелюбен, насколько он мил. Нужно, чтобы был образец — образец блеска. И вот Жолковский — пример именно такого блеска и, конечно, абсолютно уникального и беспощадного ума. Поздравляю вас. Поздравляю Ладу. Поздравляю всех, кому это небезразлично. И очень рад, что мы с вами скоро увидимся.

Что касается лекции. Очень много вопросов по Драйзеру неожиданно — шесть. Такое совпадение редко бывает. Про Лилю Брик спрашивают довольно много. Про Олешу просят рассказать. Ну и про Эренбурга три вопроса. Я, конечно, с бо́льшим удовольствием рассказал бы про Лилю Брик, потому что я сравнительно недавно писал книжку о Маяковском. Я попробую, тем не менее, выбрать по ходу программы. Спрашивайте. Кто одержит победу по письмам на адрес dmibykov@yandex.ru — тот, соответственно, имеет повышенные шансы услышать заказанную лекцию.

Тут очень интересный вопрос на почте: «Почему вы отмалчиваетесь о 100-летии Великого Октября?»

Я совершенно не отмалчиваюсь. Слушайте, я уже, мне кажется, достаточно много врагов себе нажил своим уважительным отношением к Русской революции. Но если вы хотите пополнить число этих врагов, то я окончательно перестану отмалчиваться 18 сентября. 18 сентября Юлия Кантор — знаменитый питерский историк, которая у нас уже выступала при огромном скоплении народа, — будет читать, я думаю, еще более скандальную лекцию об Октябрьском перевороте: что собственно перевернулось, что это было за событие 25 октября. И она приезжает 18 сентября, я это дело модерирую. И по окончании лекции, естественно, если вам обязательно надо угробить мою репутацию, я скажу все, что я думаю на эту тему. Приходите, пожалуйста, задавайте вопросы, выражайте мнение.

Я надеюсь, к нам придет и Данилкин, кстати, которого я от души поздравляю с «Книгой года», врученной ему на ярмарке. Обещал быть Юра Сапрыкин, если сможет, он занят очень. Ну и вообще будет такое нормальное стечение… А то Сапрыкин все сетует, что мы обсуждаем второстепенные и третьестепенные вещи и не обсуждаем, было ли здравое зерно в «красном проекте». Вот приходите, будем это обсуждать — Ермолаевский, 25, на территории лектория «Прямая речь». Если вам не хватит стульев — волшебное слово «ОДИН» вам в помощь. Но я думаю, что хватит.

Соответственно, довольно много вопросов по ситуации в Ивантеевке. Я уже тоже по мере сил сказал и написал, что в этой ситуации виновато положение современной российской школы, безусловно. Потому что в Москве, допустим, средняя зарплата педагогов превысила 60. Может быть, она, как утверждает Собянин, дошла до 80. Таких сведений не имею. Ну, может быть. Не знаю. Средняя температура по больнице — это отдельная история. Но как живут провинциальные школы, я знаю. Я туда езжу, я там бываю. Провинциальные школы уже в 10–20–50 километрах от Москвы — это очень запущенный материал. Не говоря уже о том, что средний возраст педагогов зашкаливает. Педагогическое образование за последнее время очень пострадало. И мне представляется, что при таком отношении к школам и школьникам невозможно добиться адекватного образования.

Мне скажут: «А как же вот «Боулинг для Колумбины»? А как же «Колумбайн»? Там что, тоже было плохо в школе?» Конечно, плохо. Если школьник пришел в класс и начал стрелять, и учитель не распознал в нем ни суицидальных, ни садических наклонностей, то, конечно, виноват в этом и учитель, который часто очень становится именно первой жертвой. Фильм «Училка» на самом деле довольно точен. Поэтому…

Понимаете, в чем еще проблема? Вот говорят: «После ивантеевской истории мы будем контролировать записи детей в соцсетях». В России обычно две реакции на любое ЧП — запрещать и контролировать. Ну, они запретят, допустим, детям писать в соцсети или, нарушая их гражданские права, будут читать то, что они пишут в дневниках. Допустим. Я это допускаю. Пусть будут взламывать детские страницы в Facebook. Это не то что безнравственно, это безрезультатно, понимаете, потому что они найдут на чем писать. Я всегда в таких случаях вспоминаю гениальную анонимную эпиграмму в переводе Маршака:

У старого Отто три юные дочки.

Они написать не умели ни строчки.

Отец запретил им перо и тетрадь,

Чтоб писем любовных не стали писать.

Но младшая деда поздравила с внучкой:

Писать научилась она самоучкой.

Понимаете, они научатся писать самоучкой, будут переписываться на стенах, будут переписываться, как Маша с Дубровским, через дупло. Это совершенно не проблема. Вы не запретите детям играть в опасные игры. Вы должны работать с ними, взламывая не их страницы, а проникая в их внутренний мир, и проникая не со взломом, а достаточно деликатно. Можно победить суицидальные группы в Интернете, запретив Интернет. Нельзя запретить подросткам играть в опасные игры. Поэтому пока у нас не будет революции в образовании, пока наше образование не станет таким же, каким оно постепенно, очень медленно становится в лучших школах Москвы, нам ни о каком возрождении нации говорить нельзя.

Но у меня есть такое ощущение… Может быть, провинциальные педагоги меня немедленно поправят, написав мне письмо, вдруг это совершенно не так. Но у меня такое ощущение, что от страны хотят оставить витрину в виде нескольких городов-миллионников, а все остальное, как мне кажется, с их точки зрения, должно просто тихо вымереть. И вот с этим я категорически не желаю мириться, потому что… Мне один олигарх когда-то сказал: «Бессмысленно поддерживать то, что не стоит само». А вот я считаю, что как раз осмысленно поддерживать только то, что не стоит, потому что то, что стоит само, оно и так не плохо себя чувствует. Нужно поддерживать и образование, и культуру, и науку, и все что хотите. Потому что пока вы не будете заниматься непрагматическими вещами, у вас ничего не получится с самой отъявленной прагматикой.

Как замечательно показал Чуковский уже в своей статье, в 22 года написанной: «Все, что делается ради прагматики, приводит к катастрофе. Все, что делается ради абстракции, приводит к результату». Как он это формулировал: «Пишите бескорыстно — за это больше платят». Поэтому проблема Ивантеевки будет решена тогда, когда население России перестанет считаться балластом, когда о необходимости просвещения вспомнят. Потому что задача власти, правильной власти — это не пересидеть срок, не избраться, не добиться рейтинга. Задача власти — добиться реального подъема нравственности, добиться создания нового населения, потому что население — это главный человеческий капитал. Капитализация страны — это не сколько она стоит, а это сколько она понимает, умеет и думает. Вот поэтому, пока у нас не появится власть, заинтересованная в качестве населения, а не в его неуклонном снижении, тогда у нас и не будет таких инцидентов, как в Ивантеевке.

«Насколько значимо поэтическое наследие Анатолия Мариенгофа?»

Андрей, на мой взгляд, гораздо менее значимое, чем прозаическое. Роман «Циники» — хороший. Стихи — так себе. Шершеневич вообще никуда, по-моему, не годится.

«Если представить гипотетическую ситуацию, что некто захочет почитать первоклассную советскую научную фантастику и обратится к вам за советом, на каких авторов вы ему порекомендуете обратить внимание (за исключением титанов Стругацких, разумеется)?»

Только что умер Владимир Пирожников, писавший очень интересную, хотя и, может быть, тяжеловатую повесть «На пажитях небесных». Александр Мирер — «Дом Скитальцев» и «У меня девять жизней». Ну, «Дом Скитальцев» — классика. Севе́р Гансовский — в особенности, конечно, «Полигон» и «День гнева», «Стальная змея». Безусловно, Александр Шаров и прежде всего «Остров Пирроу». Владимир Михайлов, конечно. Ну, это вы спросили о советских авторах — я называю советских. Позднейшие, я думаю, вам хорошо известны. Вот такие персонажи, да. Кстати, при советской власти начал и совсем молодой Алексей Иванов. И я до сих пор считаю, что «Земля — Сортировочная» — это его самая остроумная книга.

Д.Быков: Вы не запретите детям играть в опасные игры

«Всегда ли трикстер — человек модерна? И если так, насколько трикстерство как образ жизни способствует достижению модернизации? Может быть, это хорошо только по молодости? Неслучайно литературные образы трикстеров не стареют. Не помню, как в книге, а в фильме Алов и Наумов прямо указывают, как седеют все вокруг Тиля (и Ламме, и Нелли), а он остается прежним. И Фандорин, и Штирлиц, и Холмс меняются вместе с обстоятельствами, но не теряют силы. И состарившийся Холмс в английском фильме уже не Холмс».

Игорь, трикстер может стареть, как постарел Пер Гюнт, но он, конечно, остается вечно молодым душой. Ну, Гарри Поттер вырос же, да? Правда, он не утратил главных черт своего характера, но, безусловно, он повзрослел. Трикстер может взрослеть. Другое дело, что трикстер обычно до старости не доживает в силу ряда обстоятельств, или во всяком случае он перестает заниматься главной своей миссией. В свое время Лайош Мештерхази задался вопросом: «А что случилось с Прометеем после того, как Геркулес, Геракл его освободил? Что случилось дальше?» Он предположил, что Прометей стал человеком и умер. Это слишком грустный ответ.

Я думаю, что трикстер по большому счету не стареет. Я думаю, что Алов и Наумов, конечно, имели в виду… И Ульфсака гримировали специально. Тиль не меняется, меняются все остальные. Ну, вы помните, что Сооткин поседела от пыток. Ламме — понятное дело, он толстяк, и он дряхлеет раньше времени. Не помню, чтобы Нелли сильно переменилась в картине. Но, конечно, Тиль остается вечно молодым. И Дон Кихот не может состариться, так мне кажется, ну, потому что он и так уже немолод.

«Есть несколько десятков старых советских фильмов в разных жанрах, которые могу смотреть бесконечно, — перечислены десять картин. — И до сих пор и смешно, и страшно, и грустно. После 91-го года ни одного такого фильма не снято. Это со мной что-то не так или что-то изменилось в мире, в стране и атмосфере?»

Слава, это так произошло с российским кино, и тому две причины. Во-первых, в этот мир — довольно затхлый, замкнутый, довольно тепличный, и потому довольно предсказуемый, довольно отображаемый — ворвалась струя свежего и очень грязного при этом воздуха, такая холодная свежесть и при этом свежесть с сильным привкусом пороховой гари. Этот мир стал менее отображаем, он стал сложнее. Понимаете, можно снять фильм о тогдашних школьниках — они более или менее находятся в рамках конкретной реальности. Но практически невозможно снять фильм о сегодняшних, потому что их жизнь гораздо более разнообразна, непредсказуема — тут больше переменных.

И понимаете, о чем я думаю? Вот Линч снял такую разомкнутую картину — картину, в которой очень многие линии не стыкуются, а очень многие ветви повествования просто оборваны, и сожжены мостики. Это реакция на вот такой действительно сложный, гиперсложный, абсолютно непредсказуемый, чрезвычайно информативный мир — мир, в котором больше информации, чем может переварить герой. Вот здесь какая-то точка непредсказуемости. Может быть, кинематограф Линча первым нащупал приемы, с помощью которых можно об этом говорить. Картина все равно получилась неудачная, на мой вкус, но такая неудача значимее многих удач.

Для того чтобы снять фильм, который бы вас тревожил, забавлял, веселил, нужно редуцировать реальность очень сильно, сократить ее. Навык такой редукции утрачен, к сожалению. Мир стал менее плоским. Об этом мне только что Евгений Водолазкин передал замечательный альманах, где напечатана статья любимца моего Валерия Попова (он там про меня говорит добрые слова — спасибо, Валерий Георгиевич) «Зеркало треснуло». Ну, как известная статья… то есть известный роман Агаты Кристи. «Зеркало, отражавшее советскую реальность треснуло, потому что, — пишет он, — попыталось слишком многое вместить. И кто бы тут не разбился?» Мне очень нравится, что Попов сохраняет зоркость отчаяния. Хотя он веселый писатель, но вот он все понял: это зеркало разбилось.

Снять сегодня «Иронию судьбы» невозможно, потому что «Ирония судьбы» снята о мире с двумя измерениями, о плоском мире. Сегодняшний мир объемен. И для того чтобы его уловить в эти сети, нужны другие технологии, нужна технология, которые Стругацкие называли «методом сожженных мостиков». Именно поэтому, скажем, Борис Стругацкий сумел в «Поиске предназначения» дать точный портрет девяностых с этими баскерами, вы помните, а другим не удалось. Вот он сумел написать сожженными мостиками странную повесть «Бессильные мира сего», и там есть дух эпохи. А другие не сумеют. Поэтому надо уметь сжигать мосты.

Вторая причина заключается, конечно, в известной депрофессионализации. Она заключается в том, что образование кинематографическое и получение навыков — это же приходит во время активной работы. А когда есть сначала дикая прокатная яма, а потом, через некоторое время, полная кинематографическая безработица, когда люди снимают только клипы или рекламу, то естественно, что на полнометражную картину их попросту не хватает. Для того чтобы…

Нона Мордюкова, которую я интервьюировал незадолго до смерти ее, Царствие ей небесное, она сказала: «Кино шестидесятых-семидесятых плело очень тесную, очень профессиональную сеть. И в эту сеть как-то попадал сок жизни». Оно глубоко продумывало второй план, оно выдумывало герою биографию, профессию. Тогда еще были профессии, сегодня их нет. И это был кинематограф очень тщательно продуманный.

Вот сейчас 80 лет Шпаликову. Я пересмотрел «Долгую счастливую жизнь». Какая неоднозначная, какая смелая и тщательно продуманная картина! Какие в ней на первый взгляд иррациональные, как баржа в финале, но на самом деле глубоко фундированные, глубоко обусловленные ходы — вот это бегство на свободу. Это великолепное кино. И сценарии Шпаликова — при всем их импрессионистском полете, при всей их кажущейся легкости — очень глубоки и точны. Моцартианская легкость Вампилова тоже не более чем иллюзия, это очень продуманное кино и продуманная драматургия. Кстати, и пьеса Шпаликова совместная, вот эта про декабристов, она тоже замечательный пример глубокого освоения драматургической композиции. Их во ВГИКе хорошо учили. Во времена Ромма это был великий университет.

И поэтому мне кажется, что сегодня просто очень мало педагогов такого уровня. Я могу назвать только Рязанцеву и Арабова. Другие, может быть, и блестящие профессионалы, но они не умеют так передавать этот навык. Поэтому я очень надеюсь, что российское кино либо научится иррациональности, либо научится уж пусть двумерное изображение, но воспроизводить уважительно.

«Как относитесь к творчеству Евгения Шестакова?»

Еще с той поры, как он издался в «Геликоне» у Житинского со своей первой книгой, отношусь с уважением, любовью и с легкой завистью, потому что вот у него как раз моцартианская легкость в его юморе, и часто я так не умею.

«Как вам его ответ Оксимирону и Гнойному?» Ну, он вообще держит достаточно высокий уровень.

«Согласны ли вы с мнением, что такое героическое и одновременно романтическое событие нашей истории, как восстание декабристов, осталось практически незамеченным и неиспользованным в русской литературе? Приходят в голову только «Русские женщины» Некрасова, да и то не о декабристах».

Ну, как же? Простите, а трилогия Мережковского «Царство зверя» («Павел Первый», «Александр Первый» и «14 декабря»)? Это гениальное произведение, лучшее, что написано. А роман «Северное сияние»? Тоже замечательный, хотя насквозь советский.

А, в конце концов, «Смерть Вазир-Мухтара»? Грибоедовская судьба, которую Тынянов так хитро примерил на свою. Конечно, это роман о себе, но и о декабризме тоже. Мы знаем, что Грибоедов при всем своем скептическом отношении к заговору был в него интегрирован крайне глубоко. Слава богу, что его, по-моему, Ермолов, если я ничего не путаю, успел предупредить и об обыске, и аресте — и он сжег огромно количество документов. Ну, у Нечкиной в книге «Грибоедов и декабристы» все это подробно рассмотрено. А сценарий-киноповесть Осетинского «Жены», из которой получился гениальный фильм Мотыля «Звезда пленительного счастья»? Лучшее, что снято о декабристах.

А «Глоток свободы» Окуджавы? И замечательная пьеса, и замечательный роман, из которого потом получился «Бедный Авросимов». Это исключительная книга совершенно, хотя очень странная на первый взгляд, и как будто бы она совсем не о декабризме. Но он сумел глазами этого мелкого писца (по-сегодняшнему говоря — клерка) показать Пестеля гораздо точнее, чем если бы он писал его биографию Это блистательная работа, хотя немножечко она, конечно, недостаточно динамична. Ну, может быть, Окуджава и хотел передать вязкость времени, наставшего после восстания.

Д.Быков: Проблема Ивантеевки будет решена тогда, когда население России перестанет считаться балластом

Так что очень хорошо все в литературе о декабристах, не говоря уже, конечно, о песнях Галича, о песнях самого Окуджавы. Уж в поэзии-то это событие отражено более чем. Могу назвать и роман… прости господи… «Легенда о синем гусаре» Владимира Гусева. Некоторые мне говорили: «Это надо умудриться написать о Лунине скучную книгу». Мне она не казалась скучной. О Пущине «Большой Жанно» Эйдельмана, конечно, лучше. Ну, это такая очень тщательная, очень аккуратная имитация незаконченной исчезнувшей части «Записок Пущина». Великолепный роман! Я помню, какой дикой разносной критике он подвергался в «Литгазете» тогдашней. Но уже и тогдашняя «Литгазета», в общем, была чрезвычайно сервильная. Это замечательная книга — «Большой Жанно». Но мне кажется, что «Легенда о синем гусаре» Гусева — это тоже хорошо. Я многое запомнил оттуда, понимаете. И там замечательные, кстати, цитаты из лунинских сочинений.

Нельзя не назвать странную пьесу Радзинского «Лунин, или Смерть Жака», которая, конечно, не о декабризме, а которая именно о духе, а не о букве истории. Но это прекрасная пьеса, исключительно сценичная, умная, страшная. В общем, я люблю эту вещь. И люблю чрезвычайно Радзинского в целом.

«Решил начать вдумчивый штурм американской прозы. Прочел «Моби Дика». Не знаю даже, что сказать. Печально, радостно, страшно. Столько страсти и торжествующего антропоцентризма — и тут же ничто, а только стихающая рябь на воде, даже костяной ноги не осталось. Книга — приговор. На какого американца посоветуете переключиться?»

Ну, знаете, «Моби Дик», наверное, не так книга, с которой стоит начинать знакомство с американской прозой. Но раз уж так получилось, пойдите по хронологии Готорна — прежде всего, конечно, «Алую букву». Прочтите, наверное, Бирса. Из американских романтиков и мастеров хоррора он… Ну, уж во всяком случае «Случай на мосту через Совиный ручей» — вы этого никак не минуете. Из авторов XX века — ну, Крейна, конечно. Без Крейна тоже вы никак не обойдетесь. И необязательно это должна быть «Мэгги, девушка с улицы», а вот эта «Лодка» знаменитая и, может быть, «Алый знак доблести». Хотя немножко и жестковат роман, но он вам может понравиться.

Дальше, я думаю, правильнее всего переключиться на Шервуда Андерсона. Я ставлю его, честно сказать, не ниже Хемингуэя и Фолкнера. Я не могу вам порекомендовать «Шум и ярость», потому что для того, чтобы читать «Шум и ярость», надо прочесть литературу раннего американского модерна, иначе вы просто ничего не поймете, ну и вам будет неинтересно. Но прочесть Шервуда Андерсона, роман в рассказ «Уайнсбург, Огайо», даже вне зависимости от знакомства с американской прозой, — просто вы получите наслаждение! Вот это проза очень высокого класса.

Ну а потом уже, конечно, два титана, которые друг друга терпеть не могли, Фолкнер и Хем. При том, что из Фолкнера я посоветовал бы, наверное, «Свет в августе» и «Медведя», а из… Ну и конечно, «Полный поворот кругом», это маленький рассказ. А из Хемингуэя… Знаете, я недавно стал перечитывать «По ком звонит колокол» и поразился — какая слабая книга, какая декларативная, риторическая, полная какого-то совершенно детского самолюбования, и это при том, что умная. Мне кажется, лучше всего «Иметь и не иметь». А особенно хорошо ее прочесть одновременно с «Пикником на обочине» Стругацких, чтобы увидеть, как Стругацкие точно копируют структуру, но наполняют ее совершенно противоположным содержанием. Вот интересный опыт. В этом порядке и рекомендую читать.

«Ваше мнение о «Твин Пиксе»? Что автор хотел этим сказать? И как там насчет трикстеров?»

Трикстеров там нет, и не про это картина. Я завтра буду подробно об этом высказываться. Кто может, приходите на лекцию на тот же Ермолаевский в семь. Волшебное слово вам в помощь. Я для анализа 18 часов не могу потратить 3 минуты, это серьезно, поэтому более полную оценку я дам завтра. Пока могу только сказать, что это блистательная неудача. И дай бог всем так.

Вернемся через три минуты.

РЕКЛАМА

Д. Быков

Естественным образом голоса за Драйзера прибывают. И голоса, естественно, за Лилю, что не может не радовать, потому что Лиля мне ближе. Пока Лиля и Драйзер идут нос к носу. Может быть, кто-то из вас знает, что Лиля и Драйзер были знакомы? Драйзер в конце двадцатых, дай бог памяти, в 27-м, приезжал в Москву, и его познакомили с Маяковским. Он вынес удивительные впечатления о быте этой семьи.

«Дмитрий Львович, началась осень. Осенняя тоска, такая невыразимая и острая, отсылает нас каждый год к тоске по времени как таковому. Так это порой засасывает, что кажется, вот сиди и просто переживай, ничего не делая, ничего не говоря. И большей истины, чем это утекающее время, в мире, кажется, не найти. Но ведь понятно же, что это не так. Известны ли вам литературные произведения, где река памяти, река времени, течение которых так остро чувствуется осенью, втекали бы во что-то радостное и, простите, конструктивное?»

Кирилл, нет таких произведений, потому что время — это не та тема, на которую надо острить. «Что войны, что чума? Конец им виден скоро, их приговор почти произнесен. Но как нам быть с тем ужасом, который был бегом времени когда-то наречен?» Это сказала Анна Андреевна Ахматова, которая в тоске понимала получше других. Ничего вы с этим не сделаете. Человек смертен, хотя я понимаю, что бессмертен, но конечна его личность, то, что начинается за ней, нам неизвестно и вряд ли будет известно при жизни.

На меня самого — я в общем не стесняюсь таких интимных признаний — осень действует очень погано, ну просто потому, что сокращается световой день, обостряется ипохондрия. Вот не далее как только что мы об этом говорили с Гусманом, который уходил со своего эфира и зацепил часть моего. Естественно, что Гусман, как профессиональный врач, очень быстро мне объяснил, в чем проблема. Осенью всегда обостряются депрессии, мысли о времени, об увядании и так далее.

Ну, во-первых, не будем забывать о том, что осень красива. Как замечательно сказал кто-то из поэтов семидесятых годов: «Хорошо, что в плоскости орбиты ось Земли слегка наклонена, а не то б всегда стояло лето, или бесконечная зима, и стихи лирических поэтов были простодушнее весьма», — или «примитивнее весьма». Это верно. Мне кажется, что если вы по-пушкински будете радоваться «пышному природы увяданью», у вас есть хороший шанс сделать из осени творческий взлет.

Ну, как предположил Кушнер: «Любимый наш поэт был, видно, гипертоник, страдавший от жары, о чем не ведал сам». Не любит человек лето, осень прохладней. Конечно, Пушкин был уж отнюдь не астеник; конечно, гипертония там читается и в темпераменте, и в налитых кровью арабских глазах. Ничего не поделаешь, видимо, ему осенью было комфортней. Так что «пышное природы увяданье» по контрасту может вдохновить вас как раз на гениальные тексты.

И потом, не забывайте, ведь что такое вся литература, как постоянные воспоминания о смерти? Мы все пишем только оттого, что мы смертны, и осень с ее действительно пышным, триумфальным распадом, она создает оптимальный фон для творчества. Хотя, конечно, осенние настроения, особенно когда дождь, они не бывают радостными. Но что делать?

Конечно, я могу вам напомнить: «Так пусть же он с отрадой, хоть печальной, тогда сей день за чашей проведет, как ныне я, затворник ваш опальный, его провел без горя и забот». Но это, знаете, палка о двух концах. Писарев, когда анализировал этот совет Пушкина, написал, что если несчастный друг будет следовать этому совету, то приобретет себе багровый нос, который и будет ему компенсацией за утраты и за безжалостность судьбы. Умел сказать Дмитрий Иванович. Ну, багровый нос так багровый нос. Я, в общем, ничего дурного не вижу в том, чтобы утешиться чашей. Сам я, к сожалению, закрыл для себя этот выход уже давно. Но тем не менее творчество остается тем безвредным наркотиком, который есть в распоряжении у каждого.

Потом, у меня были такие стихи, неопубликованные, наверное, потому что они мне казались довольно вторичными, что осень — еще и прекрасный фон для любви. Потому что на фоне обреченности общей эта любовь, она вспыхивает еще более ярким чахоточным румянцем. Про это гораздо лучше, естественно, есть у Пастернака: «Ты так же сбрасываешь платье, как осень сбрасывает листья, когда ты падаешь в объятье в халате с шелковою кистью». Есть определенный возбуждающий момент в том, чтобы заниматься любовью именно среди всеобщего распада, что замечательно показано в варыкинских главах «Доктора Живаго». Так что мой вам совет — активизировать занятия сексом. Но не только сексом, а любовь как таковая, она лучшее средство против ипохондрии.

Д.Быков: Провинциальные школы уже в 10–50 километрах от Москвы — это очень запущенный материал

И распад всеобщий, понимаете, то, что мы наблюдаем сегодня в России (ваш вопрос из Киева), то, что мы наблюдаем сегодня в России, да и в Украине тоже — это очень значительная интеллектуальная деградация. И вот на фоне этой деградации личностный рост и любовь — это единственное противоядие. Хотя я прекрасно понимаю, что наш распад внутренний моральный и ваши проблемы имеют совершенно разную природу.

«В эссе «Подозрительный» Ханна Арендт говорит, что Чаплина вытеснил Супермен, так что человечность маленького человека перестала быть востребованной. Значит ли это, что и трикстер был вытеснен постмодернизмом?»

Ну в каком-то смысле, наверное, можно назвать сверхчеловека, Супермена постмодерной фигурой. Но не потому, что постмодерн философски несет в себе что-то такое, нет. Постмодерна как философии никакого нет. Постмодерн — это когда просто достижения модерна осваиваются массовой культурой, когда они переходят в трэшак. Модернизм — это «И корабль плывет» Феллини, постмодерн — это Кэмерон с его «Титаником». При всем таланте Кэмерона, при всех выдающихся качествах этого фильма и его исполнителей, но ничего не поделаешь, это трэшак.

Соответственно, и в мире вот таких трикстерных героев, наверное, Человек-Паук и Супермен, комиксовые персонажи отчасти потеснили Чаплина, именно потому что стала диктовать массовая культура. Ну а почему Сэлинджер замолчал, а почему Хеллер молчал в шестидесятые годы 20 лет? Да потому что пришла страшная волна масскульта. Воннегут почему такой творческий кризис переживал в это время и писал отчаянные вещи — да потому что пришла именно волна вот этого засилья пошлятины. И реакцией на это у Воннегута стал, например, «Завтрак для чемпионов», книга совершенно отчаянная. Да, ничего дурного в этом нет, но это печально.

Кстати, я готов провести такой эксперимент легкий. Вот тут спрашивают про книгу «Июнь». Она вышла. Где ее получить? Получить ее можно в любом книжном магазине, но вы получите ее от меня с автографом, если угадаете автора следующего стихотворения, написанного как раз об этом высказывании Арендт.

Миру нужны перемены,

И не может он без перемен.

Чаплин ушел со сцены,

На сцену зашел Супермен.

Джентльменски подтянут, наряден,

И с улыбкою волевой,

И ослепительно зауряден,

Он ковбойски тряхнул головой.

Подмигнул изумленным народам —

Дескать, зрелищ уважим азарт.

Если Чаплин сто раз вами продан,

Значит, нужен вам я, Бонапарт.

И из всех Бонапартов я самый,

И глядите, как вооружен.

Но какие-то крики из ямы

Оркестровой, и падает он.

И другим Бонапартом ограблен,

Отстрелялся и в ящик сыграл,

Чтоб бесстрашный и маленький Чаплин

Снова праздновал свой карнавал.

Вот кто угадает автора этого стихотворения, тот книжку от меня получит просто за милую душу.

«Посоветуйте роман для ориентирующихся на character study — не знаю, как это перевести». Ну почему, нормальное изучение характеров.

«Один из лучших романов, которые я прочитал за последнее время, было «Место» Горенштейна. Спасибо, что…» — да, вам тоже спасибо. «Есть ли в западной литературе что-нибудь такой сложности и глубины?»

Вам могу порекомендовать роман Уильяма Гэсса «Туннель». Это примерно то же, что у Горенштейна, такая же смесь желчи и уксуса. Я очень люблю «Место», но, пожалуй, «Туннель» люблю не меньше. Он такой же массивный, композиционно немножко похож, но он про другое. Там, где историк, автор исследования «Вина и ответственность в Третьем рейхе» начинает писать предисловие к этой работе, но оно постепенно превращается в такую авторскую исповедь, а потом по ходу он начинает в подвале своего дома рыть тоннель и прятать там сначала эти записки, а потом и прятаться сам.

Ну, я вообще как-то Гэсса очень люблю, но вот замечательный американист Оксана Панова лучшим его романом считает последний, «Middle C». Я с ней, пожалуй, солидарен — «Middle C» гораздо компактней и в каком-то смысле емче. Но «Туннель», 30 лет писал человек — это такой действительно masterpiece. Поэтому вам я его горячо рекомендую. Он довольно легко читается, кстати, по-английски, он не требует никаких суперпознаний.

«Ваше мнение о творчестве Бориса Корнилова. Почему его не пощадили?»

Ну, конкретных причин, я думаю, нет, а в принципе Корнилов, как все люди, сформированные двадцатыми годами, как его ближайшие друзья Смеляков и Васильев, просто не понимал, как себя вести. Самые большие проблемы, самые большие тюремные сроки — два ареста, второй закончился расстрелом — были у Васильева, самого талантливого, наверное, гениального. Корнилова расстреляли непонятно за что. Ну, в общем, понятно — потому что он тоже никак не вписывался в эту эпоху, за что его первую жену Берггольц посадили, выбили из нее ребенка на допросах. Потом вернули, совершенно спокойно восстановили в партии — живи, работай. Ну что, ну ошибка вышла. Кошмар!

Ну и Смеляков, который трижды сел, уцелел, вышел на волю, был товарищем по заключению у Дунского и Фрида в Инте. Я думаю, все-таки сломался он, потому что мне кажется, что некоторый стокгольмский синдром солидарности с этой властью, которого избежали Дунский и Фрид, есть в его последних стихах, типа «Петр и Алексей». Он как-то стал оправдывать тоталитаризм. До оправдания Сталина не дошел, но оставался все-таки стойким советским человеком. Смеляков, мне кажется, невзирая на некоторые проблески очень яркого таланта, в последние годы выродился в самопародию. А уж такие стихи, как «Трон», или особенно вот этот жуткий «Петр и Алексей» — это, на мой взгляд, падение полное. Невозможно поверить, что этот же человек написал «Манон Леско».

«Как вы относитесь к тому, чтобы вернуться к дореволюционному делению России на губернии?»

Не могу это комментировать. Понимаете, хотел бы на эту тему поговорить, но не могу. Это сразу же будет трактовано как призыв к нарушению территориальной целостности. И вообще административные и политические вопросы мы не можем с вами обсуждать, пока, во всяком случае. Понимаете, мы не можем с достаточной долей откровенности на такие темы говорить, пока нам хотя бы про литературу можно. Будет время, когда мы будем все это обсуждать, прожектерствовать, спорить — оно неизбежно. Но вот сейчас оно еще не настало. По этой же причине я не публикую некоторые свои книги. Ну, скажем, продолжение «Списанных» давно написано, но оно лежит у меня в столе, или, точнее, на рабочем столе, и нечего ему делать сейчас в печати.

«Я считаю главу «25 июля» из «Квартала» едва ли не лучшей вещью, что вы написали. Расскажите об обстоятельствах создания этой главы«.

Я бы рассказал, но как-то мне не очень приятно рассказывать о своих обстоятельствах и занимать ваше время своим творческим процессом. Я согласен с вами в том, что «Квартал» — это, наверное, лучшее, что я написал. Я сейчас записываю аудиоверсию, чтобы инструкции доходили до вас не по мере чтения, а прямо чтобы в уши вы их получали, чтобы прохождение «Квартала» предельно упростить. И вот, записывая ее, я грешным делом временами восхищаюсь. Я очень рад. Ну, мне нравится эта книжка. Я так редко бываю собой доволен, знаете — а вот этим я доволен.

Д.Быков: Творчество остается тем безвредным наркотиком, который есть в распоряжении у каждого

«Как вы считаете, можно ли назвать Кадырова Сталиным XXI века?»

Нет, конечно. Мне кажется, что скорее тут аналогия из каких-то кавказских руководителей тридцатых годов. Ну, в частности, из тех, с которыми дружил Бабель, чтобы уж не выразиться ясней. Ну что там, Бетал Калмыков — это, мне кажется, очень сходный тип. Но я все-таки надеюсь, что какие-то различия здесь будут. А типологически это очень похоже. Помните, когда Бетал Калмыков начал поправлять танцора, танцующего лезгинку, потому что на его взгляд, этот танцор привнес слишком много вольностей в классический танец?

Мне кажется, что вот это фигуры такого ряда, и у них соответствующее окружение, соответствующие перспективы, соответствующие навыки. Но, конечно, Калмыков мне представляется в этом смысле, что ли, фигурой более демократической, более сочувствующей беднякам и так далее. Хотя, может быть, сочувствие беднякам есть и здесь, только в таких своеобразных формах. Аналогий со Сталиным здесь, конечно, нет никаких.

«Вы не очень благосклонны к Керуаку, — да, спасибо, что вы в курсе, — но что такое техника спонтанной прозы? Попытка транспонировать литературу в джазовый стиль, эпатирование общественности, или просто отсутствие чувства меры?»

Не думаю, что там было какое-то сознательное эпатирование, да и вообще они были серьезные ребята — и Керуак, и Лири, и вообще битники, они играли со смертью, поэтому уж какое там эпатирование. Чувство меры вообще художнику не обязательно. А что такое джазовый стиль в литературе — ну, наверное, какое-то сходство здесь есть, хотя романы эпохи джаза как раз были гораздо строже организованы, и настоящий джаз тоже математически строг. Мне кажется, что если осветить как-то стиль Керуака, то это даже не техника спонтанного письма, это попытка синтетического жанра, синтеза многих жанров — дневник, фрагмент.

Техника спонтанной прозы — это Павел Улитин. Вот если вы его не читали — это ифлиец, сидевший в тюрьме и в психушке, блистательный писатель, человек, который стал записывать свой поток сознания. При этом восстановить мысль можно, и эта мысль всегда глубока, элегантна, неожиданна. Но это конспект повседневного мышления. Вот это спонтанное письмо, это очень любопытно.

Вот про «Улисса» вопрос: «Неужели для того, чтобы испытать интеллектуальный оргазм при чтении, необходимо упиться пива и читать согнувшись? Можно ли получить удовольствие от чтения обычным способом, лежа трезвым на диване или сидя за столом?»

Конечно, можно, и даже читать комментарии к «Улиссу» совершенно не обязательно. Вы просто наслаждайтесь глубокой психологической и физиологичной прозой. А будет скучно — пропускайте. Это, по-моему, совершенно нормально.

«Почему у нас в стране не издаются романы ни польских, ни чешских современных авторов?»

Нет, ну почему — Сапковский, Вишневский. Конечно, их мало издается, но ведь и нас в Польше не очень издают.

«Расскажите о сербском гении Милораде Павиче».

Мне кажется, что Милорад Павич блистательный действительно автор, но то, как он рассказывает, интереснее, чем то, что он рассказывает. Это, по-моему, довольно частый случай виртуозного мастерства и изобретательности при достаточно узком, что ли, жизненном опыте и бедности мысли. Мне представляется, что безумно изобретательные формы его романов — роман-клепсидра, роман-словарь, я не знаю, роман-график — это очень хорошо. Но то, о чем он говорит, не стоит читательского усилия часто.

Это знаете, как у Кортасара. Вот он так гениально придумал форму «Игры в классики», или модели для сборки, но после этой сборки испытываешь все равно разочарование. Потому что, во-первых, это гениальная идея, тексты собранные по-разному, остаются более или менее одинаковыми, к сожалению, и рассказывают об одном и том же. Фабульные расхождения не так велики и принципиальны. А во-вторых, понимаете, количество материи постоянно, от перемены мест слагаемых сумма не меняется. В каком порядке книгу ни тасуй, она остается книгой Кортасара.

Мне кажется, что здесь изобретательность вошла в некоторое противоречие с довольно примитивной авторской мыслью и довольно ограниченным авторским опытом. Во всяком случае, читать Кортасара мне всегда было скучно, хотя я понимаю, что он, конечно, молодец.

Так и с Павичем. Мне кажется, что «Хазарский словарь» — это просто такой Маркес, просто чуть более изобретательно изложенный, но теряющий, конечно, в спонтанности, в остроумии и так далее.

«Истолкуйте две метафоры Бродского о «белозубой змее в колоннаде жандармской кирзы».

Ну что тут понимать, колоннада жандармской кирзы — это строй жандармских сапог, все понятно. А белозубая змея — это заключенный в эту колоннаду, томящийся среди нее Пушкин с его знаменитой белозубой улыбкой адской, ну и отчасти Сергей Чудаков, который, как вы знаете, был героем этого стихотворения, адресатом, и сыном лагерного надзирателя.

«Понимавшему жизнь, как пчела на горячем цветке» — это никакая не метафора, Бродский вообще поэт, у которого метафоры представлены довольно скудно. И это прекрасно, потому что зато каждая метафора и каждый афоризм блистает ослепительно. Ну например, «Неугомонный Терек там ищет третий берег» — как искать пятый угол. Здесь нет никакой метафоры, просто пчела на горячем цветке радуется жизни, что ж здесь такого?

«Не кажется ли вам, что Россия и ее население все больше напоминают гюлленцев из пьесы Дюрренматта «Визит страны дамы»? Когда в стране 70–90 процентов собственности принадлежат одному проценту населения, это по гюлленским масштабам есть одна…»

Клара, знаете, я думаю, что пьеса Дюрренматта не сводится к портрету одного Гюллена, одного города. Мне кажется, что пьеса Дюрренматта очень много говорит о мире, которым он стал к тому моменту. И главное в его поразительной пластичности, поразительном конформизме. Вот эти герои сначала говорят: «Нет, мы не отдадим Илла! Вы не получите его!» — а потом, через несколько месяцев, они совершенно спокойно отдают его на смерть. Это люди, для которых вообще отношение к морали строится по традиционному канону: «Ни в коем случае». — «В этом что-то есть». — «Мы так и сделаем». Это просто о шаткости моральной позиции. В этом смысле современная Россия ничем не отличается от тогдашней Швейцарии.

«Если бы вы были театральным режиссером, какие три пьесы вы бы сегодня поставили, и почему?»

Д.Быков: Комиксовые персонажи отчасти потеснили Чаплина, именно потому что стала диктовать массовая культура

У меня есть личные пристрастия, довольно глубокие. Я бы поставил слепаковского «Флейтиста», лучшую, по-моему, детскую пьесу, которую я знаю, ее версию «Крысолова». Ну, просто она завещала мне эту пьесу когда-нибудь поставить, и если у меня будет возможность, я бы ее поставил. Я бы поставил «Маленькие трагедии», потому что мне кажется, что амбивалентность пушкинского текста взывает к их нестандартной очень трактовке. Я бы поставил «Маленькие трагедии» со злобным Моцартом (который, конечно, гениальнее и злее, и трагичнее Сальери), и с отвратительным Дон Гуаном. За «Пир во время чумы» я бы не взялся, это слишком великая вещь, чтобы ее касаться дерзновенною рукой.

И всякий человек мечтает поставить «Гамлета», чего там говорить. Конечно, я мечтал бы это сделать. Другое дело, что я бы не рискнул, потому что я видел все-таки многих «Гамлетов». И в том числе я видел все, что осталось от величайшего спектакля Любимова, полную его фонограмму, в частности, слушаю часто. Я видел «Гамлета» гениального Някрошюса, я видел «Гамлета» Штайна. Ну, много у меня есть вариантов. Вот, наверное, эти три великих произведения я бы поставил. Мелочиться я бы не стал, смею вас уверить. Хотя комплексы были.

«Можно ли быть каноническим трикстером в реальной жизни? Я думаю, у такого человека будут проблемы с законом, хотя Бендер…»

Ну, пока у всех были — у Христа были, и у Бендера, кстати говоря, тоже были. Помните: «Эти чистые глаза он видел однажды в Таганской тюрьме», — значит, Бендер там побывал. Я думаю, что были они, безусловно, и у Хулио Хуренито. Трикстер, конечно, взламывает мировой порядок.

Лекцию о Крапивине, еще раз говорю, Саша, я сделаю, если у меня не получится с ним интервью. Тогда уж мне будет нечего терять. Но я все-таки надеюсь, что получится.

«В пьесе Булгакова «Иван Васильевич» Кемскую волость хотел отдать шведам вор, а управдом возмутился. Гайдай сделал наоборот, управдом оказался национал-предателем, а патриотические чувства проснулись у вора. Как вы считаете, что он хотел сделать этим принципиальным изменением в сюжете? Леонид».

Леонид, тогда просто уже стало понятно, и вашему тезке Гайдаю в частности, что блатная истерика имеет очень много общего с патриотизмом. Поэтому патриотические чувства очень часто просыпаются в людях, которые исповедуют блатной кодекс. И песни очень похожи, и культ мамы, и истерика, надрыв блатной — это очень много общего в эстетике. Поэтому мне кажется, что Гайдай эмоционально угадал точнее.

«Я уважаю великого Эйзенштейна, но смотреть «Ивана Грозного» совершенно невозможно. Лоскутное одеяло, нарезка пересвеченных типажей в сочетании с достаниславским театром: покраснел, побледнел. Кондовый пафос, как следствие — нечто абсолютно мертвое. Парад не масок, но рож. Тошнотворная драма-архаика в сочетании со спичами в духе сталинских передовиц. Ну и в чем величие?»

Слушайте, вот я абсолютно разделяю ваше мнение. Но люди, которых я глубочайшим образом уважаю — Александр Константинович Жолковский, который 32 раза смотрел эту картину и хочет еще, Владислав Шмыров, Андрей Шемякин, мои учителя в кинокритике, я не знаю, господи помилуй, да мало ли кто, Елена Стишова — все утверждают, что это великое кино. Наверное, они правы. Я «Ивана Грозного» действительно смотреть не могу, но я утешаю себя тем, что это такая эстетика. Да, масочная. Да, такой театр страшненький.

А потом, понимаете, мы видим здание без купола. От третьей части, от третьей серии, почти ничего не осталось, а финал ее — одинокий Грозный у моря, этот знаменитый эйзенштейновский рисунок, один (как наша программа) — обещал быть совершенно гениальным. Хотя там лютое оправдание Малюты. Не люблю эту картину, но ничего не поделаешь, восхищаюсь.

Через три минуты услышимся.

НОВОСТИ

Д. Быков

Перехожу к замечательным вопросам в письмах. Предположили, что это стихи Слепаковой. Что вы, ничего общего. «Автор стихов — Кушнер». Ничего общего, очень далеко. Хотя вы правильно ищете в кругу любимых мною авторов, но это тоже очень любимый мной автор, просто вы, наверное, не очень хорошо знаете его творчество.

«Можно ли определить стороны раскола человечества как «мир для меня» и «я для мира»?»

Нет, не уверен, мне кажется, что это немножко слишком упрощенно. Мне кажется, что раскол все-таки идет на людей традиции и новаторов. Но я хочу подчеркнуть, что так расколоть можно любое общество, так задуман мир, что он делится по этому же принципу, так же как люди, по Дольскому, «Разделились беспощадно мы на женщин и мужчин». Это деление не должно мешать развитию, хотя оно может, конечно. Но просто любую страну можно по этому принципу не глядя расколоть, когда ей делать нечего — вот это очень хорошо показала сегодняшняя ситуация с Трампом: когда нет перспективы, люди вот так раскалываются. На самом деле если людям есть что делать, они выяснением национального вопроса и вопроса о том, кто правильный гражданин, просто не занимаются.

Голосуют за Эренбурга, голосуют за Драйзера, голосуют за Лилю, ноздря в ноздрю.

«Повлиял ли «Уленшпигель» на «Ходжу Насреддина» Леонида Соловьева?»

В огромной степени, конечно. Это попытка создать современный эпос в средневековой традиции, и конечно, «Ходжа Насреддин» — это еще один «Уленшпигель», абсолютно точная его инкарнация.

Сейчас, минуту, тут не видно вопроса.

«Отразилось ли как-то в литературе исчезновение Аральского моря?»

Да еще как оно отразилось, об этом есть вот как раз у Слепаковой совершенно блестящее стихотворение, которое, может быть, вы и не знаете, которое называется «Слеза господня». Классический совершенно текст. «Слеза в пустыне».

Шел поезд детства: вонь, война…

Шел поезд бегства и т.п.

Но средь пустыни, из окна

Дизентерийного купе

Узрела я голубизну,

Сапфирно-пламенную гладь,

Которую теперь дерзну

Слезой Господнею назвать.

Был, как безмолвный синий крик,

Ее соленый цвет густой:

Индиго, кобальт, электрик,

На грозных молниях настой!

Средь малахита, бирюзы

Хранил тот напряженный цвет

Оттенок спички-стрекозы

Ребячьих упраздненных лет…

И кто-то, кто верблюда вел

И эту рыбу собирал,

Цвет в полногласье перевел

И проорал: — Арал! Арал!

Слезы своей не оботри,

Господь, о бедственной стране,

Лет двадцать битой изнутри

И три уж месяца — извне!

Но в годы мирные зачах

Слезы целительной сапфир,

Оставив бурый солончак

В пучках колючек-растопыр…

Ошеломляющий Арал!

Кто, кто тебя поиссушил,

Казенным штампом замарал,

Списал, похерил, заглушил?

Не я ли, что незнамо где

Была, не выбралась: дела!

И в смертный час твоей воде

Воды испить не подала?..

Так что все писали, обо всем есть в русской литературе точные слова.

Д.Быков: Патриотические чувства очень часто просыпаются в людях, которые исповедуют блатной кодекс

«Как придумать сюжет для книги, как это делается? Как он возникает? Может быть, в новой литературе его может в каком-то смысле и не быть?»

Да я думаю, что так не бывает. Я думаю, что все-таки книга должна быть про что-то. Мне кажется, что вам надо просто, ну как это всегда бывает — появляется какой-то первый толчок, поставьте себя на чужое место, и подумайте, как бы вы начали выходить из ситуации. Вот что-то спроецировать на себя, другого варианта нет.

Вот, кстати, вопрос, с этим связанный: «Какая у вас была сверхзадача, когда начинался «Июнь», и во что она трансформировалась по ходу, как эта книга изменила вас и чем?»

Ну, как она меня изменила, я не могу судить, это только со стороны можно. Я буду писать теперь иначе, но совершенно не знаю пока, как. Я за новый роман еще не брался, хотя он у меня в голове постепенно кристаллизуется, вот этот «Океан».

Что касается, как это появилось — ну, я рассказывал об этом тысячу раз, я ночью, все в доме спало, я сидел, играл в «Сапера», и стал вспоминать, не помню, по какой ассоциации, судьбу Николая Отрада и Арона Копштейна, двух ифлийских поэтов, убитых на финской войне в один день. Они друг друга недолюбливали, и Отрада, и Копштейн, сказать, что терпеть не могли — это сильно, но не любили. И вот Отрада полез кидать гранату во вражеский окоп, его подстрелили, потому что плохо была подготовлена вся эта добровольческая ифлийская команда. И увидев, что он застыл на снегу, полез его спасать Копштейн, не думая, что Отрада убит, а думая, что он ранен. И его тут же убили рядом. И вот два этих поэта, во всем противоположных, погибли в один день.

Ну а потом я стал вспоминать историю Коли Отрады, стихотворения о Коле Отраде, написанное Лукониным, про девушку Полю, которая вот была его невенчанной женой, и стал думать — а как она жила без него. И из этого постепенно стал формироваться «Июнь». Вот такая это была история. Отложил другой роман и написал его, потому что она, как мне кажется, эта история была невероятно актуальной.

«В прошлой передаче вы затронули тему об утрате критериев качества. Критерии качества формируются единством мнений, по-моему. Неужели сейчас нет авторитетных мнений?»

Наоборот, их стало слишком много. «Попе слова не давали» — классический девиз еще семидесятых годов, восьмидесятых, девяностых. Благодаря Интернету каждая попа получила слово и начала выражать свой opinion-попинион. Ничего дурного в этом нет, но надо просто понимать, что действительно абсолютные критерии очень сильно размылись, и вашим путеводителем в мире может быть ваше чувство. Я могу вам объяснить, почему — потому что Лешек Колаковский, который писал довольно много о морали, он сказал, что единой морали больше нет, каждый должен делать моральный выбор ежеминутно. Я с Колаковским был немного знаком в Англии, я с этой его точкой зрения абсолютно согласен. По-моему, Лешек Колаковский был гениальным мыслителем (кстати, очень сильно повлиявшим на Окуджаву).

О, нашелся отгадавший человек, но я пока не буду озвучивать, хотя книжку вы от меня получите. Я в конце передачи скажу, чьи это стихи. А приятно, что отгадал, правда? Это, наверное, человек, глубоко знающий любимых моих авторов, да и тему в целом.

Юдофобский и антисемитский вопрос: «Что в родительских практиках еврейских детей делает их столь успешными?»

Понимаете, а вы попробуйте рассмотреть этот вопрос не с юдофобской и не с антисемитской, вообще не с национальной точки. Припомните успешных русских детей. Если вы спросите меня, что вообще делает детей успешными, я вам отвечу. Успешными их делает очень точное, трудно выбираемое сочетание опеки и самостоятельности. Если вы опекаете ребенка в главных вопросах и предоставляете ему самостоятельность в вопросах морального и личного выбора, у вас все может получиться. Для меня вот самым трудным было найти здесь оптимальный баланс.

Я, конечно, довольно тоталитарный отец, но все-таки я, по крайней мере с тех пор, как Андрей попал в киношколу, я уж, во всяком случае, старался его не слишком нагружать своими заботами. Мне кажется, что у него появилась там своя среда. Иными словами — тот, кто даст ребенку свободу в главном и будет о нем заботиться во второстепенном, тот все и сделает совершенно правильно.

«Ваше мнение о писателе Михаиле Кононове и вообще, и в частности о романе «Голая пионерка».

Д.Быков: Если людям есть что делать, они выяснением национального вопроса и кто правильный гражданин не занимаются

Да, по-моему, он, собственно, ничего кроме «Голой пионерки» не написал. Ну, как на все, у меня с покойным Виктором Топоровым были совершенно разные взгляды на это произведение, как и на все остальное. Я не понимал такого иррационального, безумного восхищения этим текстом. Наверное, Топоров был заинтересован в том, чтобы помочь своему другу, а может быть, в том, чтобы его личные вкусы выглядели как можно более непредсказуемыми. Но я в этой работе не нахожу ничего такого, что бы меня потрясало. Ничего, что бы меня возмущало и вызывало бы у меня бурное негодование, как у иных ура-патриотов, я тоже там не вижу. Это хороший обычный роман.

Другое дело, что у нас бывали случаи с Топоровым и совпадения мнений. Например, «Каменный мост» Терехова, это книга мне нравилась и нравилась ему. А вот уже «Немцы» у нас вызвали абсолютно полярные эмоции, и в этом смысле я очень был рад, потому что я эти несовпадения рассматривал как некоторое, что ли, подтверждение своей правоты.

«Как вы относитесь к личности и творчеству Кюхельбекера? Не считаете ли вы, что стараниями Тынянова Кюхельбекер остается полузабытым поэтом?»

Конечно, остается. Он остается полузабытым в силу лени и нелюбопытства русского читателя, который перекормлен хорошей поэзией. Кюхельбекер был выдающимся поэтом. И его эпическая поэзия, его романы в стихах, его исторические драмы. Прав Тынянов, что архаика в двадцатые годы, ода, например, получила новую жизнь, и очень многое у Кюхельбекера оказалось провиденциальным, блистательно угаданным. Но в России столько великих поэтов, что Кюхельбекер как-то не вошел в читательский канон. И Батюшков не вошел, между прочим, да и Веневитинов не вошел. Ну мало ли было в России гениев, которых знают еле-еле, потому что они помещаются в тени Пушкина?

«Великий роман содержит в себе автоописание». Верно. «Тогда как вам мысль о том, что в «Бесах» этим автоописанием является глава «У Тихона»?»

Абсолютно точно, конечно. Исповедь Ставрогина транспонируется и как-то примеряется к истории самого автора, к истории Достоевского. И там же, помните, когда говорит Тихон: «Я бы чуть слог поправил» — у него нет моральных претензий, у него есть эстетические. Это, конечно, автоописание, вы правы совершенно.

Есть ли автоописание в «Войне и мире», вот меня сейчас спрашивают. Да, конечно, это та глава, X глава третьей части в четвертом томе (я это вызубрил хорошо, давая это детям), где Петя слушает фугу. Фуга и есть форма «Войны и мира». А вот тема этой фуги — это сложный вопрос, об этом у нас отдельная лекция, не буду ее выдавать.

Что касается темы автоописания, например, у Тургенева, вот в «Отцах и детях» этого нет, а в «Нови» есть, это такой экфрасис, описание табакерки. Помните, когда на ней уже не видно ничего, но эти два старосветских старичка видят на ней картинку идиллическую.

«Что является условной «Илиадой» советской литературы семидесятых, раз условной «Одиссеей» является поэма Ерофеева?»

Я думаю, что «Илиадой» является все-таки военная проза, и в наибольшей степени это касается «Василия Теркина». Если уж брать эпические поэмы, то и «Москва — Петушки» поэма, и конечно, поэма «Василий Теркин» эпическая — это «Илиада» советского строя. Описание модуса операнди во время Великой войны. Гроссман, по-моему, не тянет на это, да и никто не тянет. Гроссман — замечательный писатель, но конечно, Твардовский создал более могучий эпос.

«Вы говорили о романе «Океан» как о своем следующем проекте. А как же «Абсолютный бестселлер» и книга об Ахматовой?»

Книга об Ахматовой не моя, я ее обрабатываю. Это записки человека, который возглавлял тайное общество, следившее за ней и всю жизнь ее опекавшее. Записки, которые были открыты по его указанию после 50-летию со дня ее смерти, и наконец они стали доступны исследователям. Это вскрывает очень много таинственных фактов и объясняет много таинственных фактов из ее биографии. Кто посылал карточки, кто ставил белую сирень перед ее домом, кто был осведомителем. Это довольно занятная, важная рукопись, и я ее привожу в порядок и комментирую. Но это не мой проект.

Что касается «Абсолютного бестселлера», то эту книгу я действительно пишу помаленьку. Это курс моих лекций на эту тему, но это не роман. Я говорю именно о прозаических больших проектах. Вот «Океан» — это мой главный замысел на остаток дней моих суровых, но дай бог, чтобы не последний, я очень на это надеюсь. Я думаю, что это будет главное мое сочинение. Но когда пишешь новую вещь, всегда так кажется. Во всяком случае, это новый жанр.

«В каком тексте русской литературы воплощается метасюжет самоубийства бога?»

В очень многих на самом деле, потому что своего рода жертвоприношение героя есть, конечно, и в «Москве — Петушках», его гибель. Да и вообще, понимаете, сюжет самоубийства бога больше характерен для такой мифопоэтической эпохи. А в XX веке он встречается довольно редко, там остаются «Илиада» и «Одиссея», или «Илиада» и «Одиссея» в одном лице, как у Швейка. А жертва такая христианская — вот Герман попытался это увидеть у Стругацких, и именно так закончил «Трудно быть богом». Но у самих Стругацких, я думаю, этого нет. Зато это есть у них в «ОЗ». Вот «Отягощенные злом», где Г. А. Носов (Иешуа Га-Ноцри) идет к обреченной вот этой тусовке, Флоре — это, наверное, некоторый момент самоубийства бога, и весьма символично, что Г. А. Носов тоже является учителем.

«В конце лекции о «Войне и мире» вы сделали объявление, что будете набирать группу для подготовки на журфак. Где можно узнать подробности?»

Нет, для подготовки на журфак — нет. Я набрал очередной литературный интенсив, и он будет заниматься, где — я вам не могу сказать, потому что это такой платный курс. Но это вы можете найти на этой схеме читательских интенсивов у Майи Кучерской. Для журфака я бы, кстати, с удовольствием набрал такую группу и подготовил. Я не очень знаю, кому это нужно, и многие ли люди хотят на журфак поступить.

«Предисловие «Дома листьев», «Это не для тебя», я понял трояко. Предостережение не читать, просьба не обращать внимания на предисловие, и эхо фразы, звучащей как «для тебя». Ведь все запретное привлекает».

Да, я очень рад, что вы читаете «Дом листьев», и спасибо, что вы думаете над этим сочинением (я имею в виду роман Данилевского), но Данилевский честно пытается предупредить читателя, чтобы он не поддавался этому наваждению. Действительно эту книгу лучше не читать людям со слабыми нервами. Вот и все. Я довольно много получаю писем, как забыть «Дом листьев», как излечиться от бессонницы после «Дома листьев». Ребята, вас предупреждали: я две недели не спал, и не потому что так хорошо написано, а оттого что придумано хорошо.

«Я вдохновился вашими рассказами в редком жанре производственного романа и решил попробовать написать что-то подобное, позвал в соавторы подругу. Она стала писать свою часть истории, а теперь мы постепенно сближаем две истории в одну. Собственно вопрос: какие существуют произведения, написанные в соавторстве, где бы две разные линии так сходились?»

Слава, это довольно трудно так называть, понимаете. Наверное, такие примеры были, но я их вот так навскидку не могу вспомнить. Когда получался бы такой, если угодно, бинарный заряд — один пишет одно, другой другое, а потом они вместе сходятся. Надо посмотреть, как работали Олди с Дяченками, когда писали совместное произведение. Но я не настолько хорошо знаю их профессиональные практики.

«Предполагаю, что автор этого стихотворения — Лев Лосев».

Ну что вы, Лосев гораздо, мне кажется, более книжный и более интеллектуальный«.

«Если про Арал, то, может, и для меня прочтете «Ирпень» Пастернака?»

Саша, не могу. Это много времени займет. Я очень люблю «Ирпень — это память о людях и лете», но просто не успеваем. И потом, это стихотворение не про Арал, а про другое.

Д.Быков: Когда беса крючит, это всегда очень приятно. Начинаешь себя чувствовать немножко ладаном

«Посмотрел «Левиафана» и пришел к недоумению, почему из-за этого фильма было столько шума, в чем глубокий смысл. Причем тут левиафан? По мне, это неплохая драма с хорошими актерами. Что вы думаете об этом фильме?»

Я высказывал много раз, что я думаю об этом фильме. Насколько я люблю «Любовь» и «Нелюбовь», «Любовь» Тодоровского и «Нелюбовь» Звягинцева (по-моему, одинаково великие картины), настолько я не люблю «Левиафана». Потому что его минимализм кажется мне эмоционально недостаточным, слишком претенциозным, где-то непродуманным. Но это неважно. Важно то, что чувство чудовищной беспомощности эта картина передает хорошо. И именно поэтому она так попала в нерв, в резонанс. Другое дело, что правы кинокритики, говорящие, что такой герой, как Серебряков, уж конечно, стал бы бунтовать, а терпеть не стал.

«Никак не могу себя найти. Образован, добиваюсь нового дела, работы, но очень скоро пропадает интерес. Ищу нового. Кто я, ищущий, который должен найти свое, или лентяй, неспособный довести дело до ума?»

Ну, видите, друг мой, проблема в том, что сегодня, в сегодняшней России, вообще очень трудно с мотивациями, с мотивировками. Как трудно было у Обломова в первой половине 1850-х годов, исчез сюжет существования, как называл это Искандер, исчезла идея, зачем жить. И я знаю сейчас очень много талантливых, и образованных, и прекрасных людей, которые не знаю, зачем им работать, потому что это работа имитационная. Как говорила Лидия Гинзбург: «Нам платят за то, чтобы мы не делали свое дело, чтобы мы занимались чем угодно, кроме того, что нам нужно и нас интересует». Да, есть такое дело, действительно.

«Нужно ли уважать страну и себя, если в группе «ВКонтакте», посвященной памяти русских солдат в Чечне, 7 тысяч человек, а в группе «Эмиграция — США, Канада» — 77 тысяч человек? Я, кстати, вхожу в обе группы».

Илья, а кто вам сказал, что хорошего должно быть много? Хорошего всегда немного, и людей, которые чтут память погибших, всегда будет меньше, чем людей, которые ищут, где глубже. Совершенно это нормально, и ничего здесь ужасного нет. Считайте, что вы принадлежите и к меньшинству, и к большинству, и радуйтесь этому. Мне кажется, что здесь совершенно, понимаете, это же очень важная эмоция, хотя и не очень чистая и не очень честная — уважать себя на фоне остальных плохих. Давайте уважать себя на фоне плохих. Я, кстати, ни в одну из этих групп не вхожу, но я вообще ни в одну группу не вхожу.

«Недавно, перечитав «Щелкунчика», я поймал себя на мысли, что с легкостью могу себе представить Дроссельмейера-старшего участником процесса Кафки, причем с любой стороны. Недаром же он у Гофмана является старшим советником суда. Есть ли здесь связь?»

Володя, есть, конечно. Дело в том, что немецкая бюрократия в одинаковой степени мучила и в одинаковой степени вдохновляла и Кафку, и Гофмана, и оба они были ее жертвами. Вообще романтическая ирония, которой так много у Кафки и которая пропитывает все творчество Гофмана, это довольно надежный художественный метод, и в нем вечная актуальность. Кстати, мы сейчас ведем переговоры о том, чтобы один из известнейших российских артистов выступил тоже в Большом зале консерватории под музыкальную программу с чтением Хармса и Кафки, удивительно друг другу близких. Я надеюсь, что это в ближайшее время произойдет.

«Дочитав вашу статью о Бродском в «Собеседнике», — ну тут всякие добрые слова, спасибо, — поймал себя на желании возразить, причем банально и даже пошло. Литературоведение всегда напоминало мне психоанализ. Сознание ведь просто отражение, марионетка подсознательных импульсов. В общем, оппозиция сомнения и подозрения по отношению ко всему картезианскому, ясному и отчетливому мне присуща», — мне тоже.

«Литературоведение выражается как превалирующий интерес скорее к тому, что у автора в его багажнике, и что налипло на колеса машины, нежели на мотор и маршрут. Я-то думаю, что движет нами все же сознание, и именно его ориентиры определяют смысл. Я верю, что в подстрочнике у Бродского может быть и «русский мир», и имперство, да хоть народничество — кто без греха. Но для меня важнее, что на уровне сознательных высказываний он все это отрицал».

Нет, Бродский — классический умный поэт. Об этом писал еще Виктор Ерофеев в довольно точной о нем статье. Я редко с ним соглашаюсь, но здесь не могу не согласиться. И Бродский отлично знал, что делал. Да, у него есть взаимоисключающие высказывания, это определяется тем, что он, как классический ритор, говорит не то, во что верит, а то, что хорошо звучит. И в этом смысле и «Гимн народу», и «Пятая годовщина» написаны одной рукой, но совместить этих авторов в душе, в уме чрезвычайно трудно. Ничего дурного, конечно, в этом нет, но тем не менее здесь есть, как это сказать, абсолютно сознательная позиция.

Вот замечательное письмо. «Здравствуйте, Дмитрий Львович! Вы производитель текстов, такой же, как поэт-песенник или сценарист сериалов. Ваши советы и в «Квартале», и в вашей передаче базируются на узком опыте литератора, а не на научных исследованиях. Вам по ночам не снятся мальчики кровавые за бессмысленные советы?»

Нет, дорогой Дед Тэд, совершенно не снятся. И если я злю хамов вроде вас, то значит, мои советы осмысленные, они правильные. А на каком научном опыте они основываются — ну, «Квартал» не может основываться на научном опыте, потому что «Квартал» — это роман, и человек, который воспринимает его иначе, на мой взгляд, просто еще не вырос из коротких штанишек, простите. А что касается советов литературных, то они базируются на вполне себе научной работе, которой я занимаюсь довольно долго, я все-таки литературу, слава тебе господи, изучал. А вы не изучали, вас это раздражает. Вообще, когда беса крючит, это всегда очень приятно. Начинаешь себя чувствовать немножко ладаном.

«Как вы считаете, Бродский порвал с Мариной, чтобы оставить ее музой? Может быть, в сознании поэта муза не совмещается с женой и семьей? В такой жестокий поступок трудно поверить. Или могли быть другие, более прозаические мотивы?»

Да, собственно, рвал-то не он, это была ее идея.

«Что до меня, то моя невеста пятый год за меня ни с места, где она нынче, мне неизвестно; правды сам черт из нее не выбьет». Жестокие слова сказаны: «Спит она, видимо, там, где выпьет». Да, он довольно жестоко говорил о Марине Басмановой, это нормальная мужская месть. Это вам не Пушкин: «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим». Но тем не менее продолжал писать ей стихи, но это все было, как вы понимаете, совсем не от хорошей жизни, и более того — совсем не для того, чтобы мы умилялись поэтической его судьбе. Конечно, он в идеале хотел быть счастлив с ней, и может быть, был бы, и может быть, его поэтическая судьба была бы другой. Но вот ничего не поделаешь, ему нужна была такая женщина: «Злую, ветреную, колючую, хоть ненадолго, да мою. То, что нас на земле помучило, и не даст нам скучать в раю», — как замечательно сформулировал небезызвестный, тоже страдавший много от Серовой, Константин Симонов.

«Огромное спасибо за «Записки из «Веселой пиявки», — роман Генкина, — они выпиты крупными жадными глотками. Одна фраза «Его ожидало блестящее прошлое» — универсальный рецепт от любой грусти темной природы. Что вы можете еще посоветовать в жанре последней книги? Не обязательно современных авторов».

Ну, Гэддиса «Agapē Agape», такой роман-завещание довольно серьезный, наверное, «Музыка для хамелеонов» Капоте, совершенно отчетливый роман-завещание. Ну, не роман, а цикл-завещание. Иногда автор пишет последнюю книгу, а потом пишет еще несколько, в основном повторяющих ее. В этом смысле, мне кажется, Лимонов, написав «Анатомию героя», деконструировал себя, а все остальное только добавляет к этому. Это в жанре последней книги, как в жанре последнего фильма выдержан фильм Балабанова «Я тоже хочу». Это определение Любови Аркус. Мне кажется, что и «Бессильные мира сего» — такой роман-завещание у Стругацкого, он явно выражал нежелание что-то после этого писать, хотя, думаю, писал, но просто мы этого не знаем. Можно повспоминать еще.

Да, конечно, «Зубчатые колеса» Акутагавы, безусловно, такая повесть в виде предсмертной записки. Наверное, была такая попытка у Акунина, когда он хотел закончить цикл о Фандорине, написав «Коронацию, или Последний из романов». Но пришлось пойти дальше. Кстати говоря, более поздний Фандорин, Фандорин после этой книги, мне представляется и менее мрачным, и менее серьезным. Хотя другие книги Акунина я ценю весьма высоко. Думаю, что такая прощальная книга — это «Билли Бадд» у Мелвилла. Думаю, что «Автобиография» Марка Твена, конечно, такой роман-завещание, незаконченный, состоящий как бы из кусков.

Ну, обычно же автор всю жизнь готовится к этой книге и оставляет, как Павел Корин, огромный загрунтованный холст. Нужно обладать очень большим мужеством, чтобы написать последний. «Slapstick» Воннегута, «Балаган, или Больше я не одинок». Вот такие вещи. Это не обязательно самое масштабное произведение, оно может быть и маленьким, но самым откровенным. Убежден, что «Старик и море» у Хемингуэя. Потому что все, что было после этого, уже… Может быть, «Праздник, который всегда с тобой», но тоже думаю, что нет. Скорее всего, конечно, вот этот замечательный «Старик и море», ведущий такой.

Ну, прервемся, а потом поговорим о Лиле Брик.

РЕКЛАМА

Д. Быков

«Как вы думаете, зачем Гоголь написал «Тараса Бульбу»? Вокруг этого произведения ломаются копья. Дима».

Ну, Дима, естественным образом это такая попытка изобразить жестокий мир, жестковыйный мир отца, который ломают сыновья. Попытка как бы реинкарнации Гоголя — это Бабель, тоже на южнорусском материале, который написал ровно такую же историю Тараса Бульбы, только в функции Тараса там Мендель Крик, а вместо Остапа и Андрия там Беня и Левка. Это два сына, один из них более сентиментальный, другой более брутальный, которые пытаются в жестковыйный мир отца, довольно страшный, привнести какую-то человечность. Но ни у того, ни у другого это не получается, и они оба обречены.

Это такая попытка христологического мифа, попытка переписать христологический миф на материале Запорожской Сечи. Для меня, конечно, ключевая история здесь — отношения Бульбы с сыновьями, особенно с Андрием. Я помню замечательную статью Бориса Кузьминского «Памяти Андрия», в которой очень интересно этот вопрос рассматривался.

«Дмитрий Львович, какой смысл вы вкладываете в выражение «к советскому проекту»? Надеюсь, это не следует понимать буквально?»

Буквально — нет, но очень многое из советского проекта нам придется вернуть, ко многому вернуться. Понимаете, когда телега откатывается, то едучи назад в гору, она многое проезжает во второй раз.

«Допустима ли формулировка: «Одно и то же лицо не может занимать должность президента Российской Федерации более двух сроков подряд»? Допустимо ли при этом нахождение одного лица в должности президента в четвертый раз?»

Отвечаю вам, дорогой Нелл: допустимо все, что вы позволяете. Человек может воротить все, что он хочет, пока общество предоставляет ему такую возможность. Допустимо ли убийство, допустимо ли насилие, допустим ли культ ненависти? Все допустимо, если вы допускаете. В этом смысле я, кстати, думаю, что в воскресенье у нас есть пусть минимальный, но шанс повлиять личной волей на ситуацию и пойти проголосовать, ведь это пока не запрещено. Нам стараются всеми силами ужать информацию на эту тему, но ведь пока еще, знаете, как говорил Шарлемань в шварцевском «Драконе»: «Но ведь любить детей — это пока еще можно, это не запрещается». Но ведь пойти проголосовать — это пока еще конституционное право. Поэтому давайте в воскресенье проголосуем. А так — одно лицо может творить все, что вы, как другое лицо, ему разрешаете.

«Возможна ли женщина-президент в России, какой она должна быть?»

Умной должна быть. Я думаю, что это вполне возможно, но для этого нужны серьезные перемены — перемены такие, как бы сказать, принципиальные в мнении общества.

«Прочитал «Звезду Соломона» Куприна. Правильно сделали. Увлекательно, но внешний вид Тоффеля напомнил булгаковского Коровьева».

Нет, скорей всего, вам это напомнило какой-то общий образец. Но, в общем, это, конечно, профиль Мефистофеля. И то, что он Мефодий Исаевич Тоффель, умный читатель понимает сразу. Другой вопрос, что его там спрашивают: «Вы Мефистофель?» — «А, нет, что вы! Я мелкая сошка». Так что, может быть, Мефистофель, кстати говоря, как и в «Фаусте» Гете, из духов отрицанья не главный. «Ты всех мене бывал мне в тягость, плут и весельчак», — говорит ему господь в переводе Пастернака.

Ну, из духов отрицанья он, наверное, действительно не главный. Но то, что он похож на классический лик Мефистофеля, который, кстати, на одном известном русском золотом самородке так четко отпечатан — этот профиль, козлиная бородка, узкое лицо — это все восходит к классическому изображению фаустовского Мефистофеля во множестве гравюр, хорошо доступных. Да и вообще историческая традиция рисует Мефистофеля таким. А Куприн просто элегантно издевается над этими штампами.

Теперь что касается Лили Брик. Понимаете, мне кажется, я в книге попробовал об этом написать, образ этой героини в контексте Серебряного века и вообще русского модерна претерпел некие трансформации. Ее роль сильно преувеличена. Во-первых, тройственную семью, семью втроем, не она придумала. Ее навязал этой семье, этой паре Маяковский. Он налетел на них как ураган и заставил их пустить его в семью. Хотя Лиля и Ося до этого уже давно спали поврозь, и каждый имел отдельную личную жизнь, никак не контролируемую партнером, Лиля более бурную, Ося менее, но конечно, не она придумала тройственную конструкцию.

Д.Быков: Маяковский налетел на них как ураган и заставил их пустить его в семью

Эта тройственная конструкция вообще очень свойственна русским модернистам, и Шелгуновым и Михайлову, о чем подробно писал Евгений Богат — «Странный русский роман», такой у него был очерк, и Некрасову, Панаевой и Панаеву. Кстати говоря, ситуацию с треугольником, в который Некрасов ворвался, абсолютно точно копирует ситуация Маяковского. И, конечно, опыт Ленина не должен быть забыт, потому что их совместное возвращение в одном купе — это лишь верхушка айсберга, а на самом деле, конечно, треугольник Ленин — Крупская — Арманд показывает жизнь людей, которые оказались выше собственнического инстинкта. И, безусловно, учитывая этот опыт, и Коллонтай строила свои многочисленные связи, и Лариса Рейснер, типичный человек русского модерна, и Лиля Брик.

Кстати говоря, Лиля Брик на этом фоне была скорее существом целомудренным. Я думаю, что ее ум, ее знаменитый демонизм — все это точнее всего описал Пунин, сказавший в дневнике: «Муж оставил на ней сухую самоуверенность». В огромной степени она всему, и прежде всего пониманию литературы, научилась у мужа. Ося Брик был духовным центром и ОПОЯЗа, и ЛЕФа, и любовного треугольника Брик — Маяковский — Брик. Он был, безусловно, духовным отцом, вдохновителем и теории факта, литературы факта, и большинства лефовских установок. И, конечно, он был очень тонким знатоком литературы, выдающимся литературным критиком.

Именно интерес к тому, как сделан Маяковский, интерес к поэтике Маяковского, разных людей подталкивал к попыткам логарифмизировать, алгоритмизировать поэзию. Во всяком случае, такие неглупые люди, как Брик и, скажем, Колмогоров (Андрей Колмогоров, великий математик) исследовали именно прежде всего поэтику Маяковского, как самую рациональную, как мне кажется. Ну, риторика есть риторика.

И мне, кстати, недавно академик Семенов рассказал, что Колмогоров и алгоритм истории пытался постигнуть, но вовремя понял, что в эту сферу лучше ему с научными методами не соваться — рискованно.

Я думаю, что Брик был душой этого кружка. Но, как всякий по-настоящему умный человек, он понимал, что самая надежная позиция — теневая. Лучшие статьи литературно-критические, которые печатались в ЛЕФе, принадлежат перу Брика. Например, «Почему понравился «Цемент». Манифесты лефовские, полемика лефовская, в частности с «Новым миром», была заслугой не столько Шкловского, не столько Третьякова, сколько неслышного их вдохновителя Брика.

Что касается самой Лили, она, как правильно заметил Шкловский: «Ты здесь домохозяйка, ты здесь разливаешь чай». Это было очень оскорбительно, последовал вопль «Володя, выведи Шкловского!» и ответная реплика: «Володечка, не старайся, я сам уйду и больше никогда сюда не приду». Они примирились, конечно, но Шкловский точно определил ее роль. А ее демонизировать не надо — она была домохозяйка, она разливала чай. Она организовывала уют этих сборищ, она была лицом ЛЕФа, она была символом тогдашнего модерна. И не случайно Тынянов, когда он приехал за гонораром и оставлен был ею ночевать, когда он робко заикнулся наутро о деньгах, она удивилась: «Как, вам еще и гонорар?» Это эпатажная такая стилистика, в которой она работала довольно уверенно.

Она была, безусловно, человеком бесстрашным. Я думаю, что секс был ее способом познания мира, довольно распространенным и по-своему очаровательным. Она, конечно, не была развратна, хотя бы потому, что секс, по свидетельству Пунина, удовольствия ей не доставлял. Это была ее форма общения, диалога, познания. Ну, помните, как героиня Оксаны Акиньшиной, «Польза» говорит в «Стилягах»: «Вот у меня было с ним полчаса. Что еще я могла сделать, чтобы рассказать ему о себе и понять его? Вот у нас была только эта возможность, и я сразу же ему отдалась». И после этого она родила черного мальчика. «Это как раз наша порода». Это был у Лили такой способ познания людей, поскольку корыстного интереса с ее стороны в этом не было никакого.

Может быть, это была какая-то бешеная компенсация главной травмы ее жизни, потому что она Осю-то любила. Есть ее замечательная фраза: «Когда застрелился Володя, это застрелился Володя. А когда умер Ося, умерла я». Ося значил для нее очень много, и надо сказать, его действительно сухой насмешливый ум, при добром в общем сердце злой ум — это было бесконечно обаятельно. И это сочетание пленило ее сразу. Она любила его и первой призналась ему в любви. Он был для нее очарователен и неотразим. И он в письме к родителям перед свадьбой пишет: «Моя невеста очень меня любит». А о своих чувствах к ней он, в общем, выражается гораздо скромнее. Он никогда ее не любил, или, во всяком случае, не любил как женщину. Он высоко ценил ее как друга. И Лиля Брик, конечно, всю жизнь компенсировала эту травму.

Насколько она была человеком одаренным — судить довольно сложно, но ее талант был, конечно, не в вербальной сфере, не в сфере литературы. Потому что по этой части с Володей было, в общем, трудно конкурировать, а уж с Осей и подавно невозможно, потому что Ося был сухой, умный, начитанный литературный критик, а Лиля брала его суждения и говорила как свои, произносила как свои.

Мне представляется, что она была талантлива в такой довольно тонкой сфере, как дизайн. Не случайно ее скульптурные портреты — она много сделала скульптур замечательных, Маяковского в том числе отличный портрет. Она умела сделать в доме уют из ничего, она умела организовать быт, хотя с Маяковским не было больших проблем, он отдавал ей любые деньги по первому требованию. Она была человеком одаренным в сфере контактирования, в сфере пиара, в сфере публичной.

Понимала ли она стихи Маяковского? Я думаю, что нет. Во всяком случае, об этом свидетельствует тот факт, что когда он прочел ей «Про это», она восприняла это как поэму о возвращении к ней, как поэму возобновления отношений. А между тем эта поэма — это как раз прощание с лирикой, и я считаю, что «Про это» и «Владимир Ильич Ленин» — это поэма-дилогия, поэма о любви к двум рыжим скуластым существам. Поэма-разочарование во всем личном, что есть в трагической, страшной, искусственной поэме «Про это», и переходе к чистой общественной любви: «Я с вершин поэзии бросаюсь в коммунизм, потому что нет мне без него любви».

Когда в поэме уже «Владимир Ильич Ленин» он говорит: «Единица — кому нужна она? Единица — вздор, единица — ноль», — он тем самым намекает именно на конец любовной, лирической темы в своем творчестве. Да и в «Юбилейном» он сказал об этом еще яснее: «Шкурой ревности медведь лежит когтист»; «Я теперь свободен от любви и от плакатов». От плакатов — потому что закончилась РОСТА, ранний молодой период революции, самый счастливое время для Маяка, потому что он считал себя в это время наиболее востребованным человеком. А второй, конечно, механизм — это отказ от личного, потому что личное всегда предаст. Появились страшные слова: «Партия — единственное, что мне не изменит».

Когда Маяковский в вагоне поезда, идущего в Ленинград, как они собирались вместе поехать, дочитал ей «Про это», он заплакал. И она пишет, что он заплакал с облегчением. Но какое ж тут облегчение? Он заплакал потому, что это поэма прощания, поэма финала их отношений. Но она этого совершенно не поняла. Думаю, не поняла она и замечательную, по воспоминаниям разных друзей, поэму «Дон Жуан», которую в результате Маяковский порвал и пустил по ветру, пустил по набережной.

Ее понимание стихов было, помните, как сказал тот же Куприн о царице Савской: «Она была мудра, но мудра мелочной мудростью женщины». Не заподозрите в этом сексизма, это говорит царь Соломон, о котором Куприн, в общем, весьма высоко отзывался. А Горький сказал, что Соломон у него сильно смахивает на ломового извозчика. По-моему, нет, по-моему, он говорит там дельные вещи. Мне кажется, что действительно мудрость Лили Брик, ум Лили Брик, такой змеиный, сухой ум был мелковат по сравнению с метафорическим, глобальным, масштабным мышлением Маяковского.

Как я отношусь к ее воспоминаниям, здесь пришел вопрос. Я их оцениваю довольно высоко. Во всяком случае, все, что касалось литературы, она понимала очень хорошо. Человек Маяковский был прежде всего живописный, литературный, человек искусства в огромной степени. И поэтому, когда она пишет замечательную главу мемуаров «Чужие стихи», о том, какие любимые стихи напевал, бормотал, произносил патетически Маяковский, она дает нам бесценные знания о его пристрастиях и симпатиях. Когда она пишет о его любви к животным в замечательном очерке «Щен», это интересно и талантливо. Но в общем настоящий, живой Маяковский — он есть только в ее дневнике. Вот как ни странно, она воспринимала его через детали интимные. Она вспоминает его розовые блестящие ногти, его изумительно гладкие, почти детские пятки. Ну, вот видно, что она его любила, и любила притом, кстати, физиологически.

Д.Быков: Секс был способом Брик познания мира, довольно распространенным и по-своему очаровательным

Все разговоры о том, что Лиля Брик не понимала Маяковского, или там чудовищное по своей бездарности стихотворение (простите меня) Смелякова: «Но они тебя доконали, эти Лили и эти Оси» — можно себе представить, сколько тростей обломал бы об автора Маяковский. Ну как же доконали? Давайте будем откровенны, ведь очень во многом эти люди Маяковского сделали. Маяковский к моменту создания «Облака в штанах» находился уже на грани исчерпанности и самоубийства, Лиля дала ему ворох новых лирических тем, дала ему бессмертную лирическую тему. Она была именно той женщиной, идеальной кандидаткой на роль музы, которая всегда с тобой, но только когда ты этого достоин.

Надо сказать, что в 23-м году, почувствовав уход Маяковского в плакат и в то, что он, по мысли Шкловского, стал писать вдоль темы, она отстранилась от него. Период охлаждения начался с декабря 22-го года, доклада о Берлине в политехе. Уж она-то знала, что Маяковский, выступая в Политехническом, говорит о немецком и французском искусстве с чужих слов. В Германии он вообще не выходил из отеля и дулся в карты, не знал немецкого языка. Она начала делать язвительные замечания с первого ряда, и он сказал ей довольно грубо, чтобы она ему не мешала. Она тогда ушла, и вот тогда между ними состоялся, как она помнит, длинный, трагический, молодой и злой разговор.

Конечно, их расхождение было в огромной степени отказом Маяковского от семейной, и шире — личной утопии. И поэтому единственной утопией, ему доступной, стало растворение в массе, стал апофеоз этой октябрьской поэзии.

Нужно заметить, что Маяковский довольно по-самурайски относился и к Лиле, и к революции. И, единожды сделав выбор, он старался ему не изменять. Но к 37 годам он стал задумываться о семье. Первой попыткой создать нормальную семью была Наташа Брюханенко, второй — Вероника Витольдовна Полонская, была еще попытка с Татьяной Яковлевой, которая трагически закончилась для него. Но Маяковский от Лили все больше отходил к концу.

Вот здесь вопрос: а стал бы он писать без нее? Ведь для него самым высоким комплиментом поэме «Во весь голос» (которую я как раз считаю довольно слабым его произведением, таким самым плакатным и трафаретным), ее хорошее отношение к этой поэме было для него источником оптимизма. «Нравится, нравится!» — воскликнула она в дневнике. Хотя чему там было особенно нравиться? Я думаю, что без ее строгого жесткого взгляда, без ее дрессировки ничего бы не получилось. Мне кажется, Маяковский не потому от нее уходил, что он был ей по-самурайски верен, а потому он ей был по-самурайски верен, что ставил свою творческую производительность в зависимость от ее соседства. Они вместе с Осей создавали ту интеллектуальное, то лирическое напряжение, которое ему было необходимо для жизни. И, может быть, поэтому он так долго с ней оставался.

Что я могу сказать об ее последних годах? Вот тут вопрос, действительно ли у нее был роман с Параджановым. Мне кажется, не было. Ну какой роман? Просто понимаете, ей необходима была влюбленность. Карабчиевский истрактовал это довольно жестоко, но я думаю, что ей необходимо было, чтобы в нее были влюблены, чтобы она была влюблена. Ну конечно, с Параджановым там не то что не могло быть никакого романа, а она просто ему помогала как осужденному художнику. Потому что ей, в отличие от многих наших современников, казалось неправильным, когда художник сидит, даже если этот художник отличается не совсем стандартными пристрастиями, как это было в случае с Параджановым. Хотя ее, я думаю, это волновало в последнюю очередь.

Параджанов вообще-то сел, конечно, не за гомосексуализм, а за то, что он очень резко выделялся из среды и был нежелательным конкурентом и слишком талантливым автором, и его забили по шляпку, и в общем, конечно, для его творчества это оказалось гибельным. Его судьба была сломана, потом ничего равного первым работам он не сделал. Я тут посмотрел недавно «Киевские фрески» — ну, это такой великий замысел, как же ужасно, что он остался недоосуществленным.

Что касается ее знаменитого признания, сказанного якобы в разговоре с Вознесенским, что они с Осипом занимались любовью на кухне, а Володя к ним ломился — я думаю, что она приврала для красного словца. Сама она говорила совершенно четко, что физической близости с Осей больше после 15-го года не было никогда. И понятно, что Маяковский никогда не мог ломиться в эту кухню. Я могу сказать одно: если Маяковский ее любил — значит, она того стоила. И помните, как говорила Ахматова: «Пушкиноведы хотят, чтобы Пушкин женился на Щеголеве». Давайте же и мы признавать за поэтом его правоту.

Мы услышимся через неделю. Пока!