Николай Ульянов: судьба историка в СССР - Петр Базанов - Цена Революции - 2019-06-09
М. Соколов
―
В эфире программа «Эха Москвы» «Цена революции». Ведёт её Михаил Соколов. Мы в Петербурге, в гостинице «Гельвеция». Будем беседовать с профессором Санкт-Петербургского института культуры, доктором исторических наук Петром Базановым. Добрый вечер, Пётр!
П. Базанов
―
Здравствуйте!
М. Соколов
―
И вот у меня в руках замечательная книга, вышедшая в самом конце прошлого года. Она называется ««Петропольский Тацит» в эмиграции. Жизнь и творчество русского историка Николая Ульянова». Действительно, история очень интересная, биографии такой не было. Пётр Николаевич, почему вы взялись за судьбу именно этого человека?
П. Базанов
―
Вы знаете, были три фактора, которые на меня сильно повлияли. Летом 1990 года мне попался в руки журнал «Родина», в котором была напечатана одна из самых первых публикаций Николая Ивановича Ульянова в отечественный периодике впервые с 30-х годов. Это была перепечатка знаменитого эмигрантского эссе, которое называлось «Русское и великоросское», в котором разграничивались эти термины. Мне эта статья понравилась. Она как бы подытожила все взгляды, которые у меня присутствовали до этого. Ко всему прочему, наверное, 1990 год - центральный, когда я вообще сильно заинтересовался историей эмиграции.Можно сказать, что впоследствии я занимался очень многими, в том числе и защитил докторскую диссертацию. Но Николай Иванович Ульянов у меня всегда был любимым персонажем. Это человек, произведения которого я прочитал, наверное, все, до каких сумел добраться. Я прочитал, наверное, всё, что про него писали. Я регулярно смотрю, что про него пишут в интернете.
Но дело не в этом. Дело, наверное, ещё и в том, что здесь, на фоне биографии Ульянова, мы как раз можем поговорить про цену революции. Что же дала эта самая Февральская и Октябрьская революция (вернее, как её нужно объединять, революция 1917 года) нашей стране? Обычно, когда занимаются эмиграцией, всегда занимаются «первой волной». Почему? Потому что «первая волна» - это наследница блистательного «золотого века» и «серебряного века».
Вообще, на мой взгляд, все российские интеллектуалы (неважно, правые, левые, евразийцы, западники, славянофилы) всегда находят в эмиграции то, что им нравится. То есть того человека, ту группу лиц, те взгляды, с которыми их взгляды просто идентичны. И, видимо, наследство русской эмиграции привлекает практически все слои населения у нас как раз тем, что люди находят адекватность своим взглядам - общественно-политическим, философским, культурологическим, историческим, даже просто утилитарно-политическим. В кого ни ткните пальцем, обязательно найдётся. Наследие русской эмиграции во многом и привлекает все эти 25 лет тем, что почти все люди могут в эмиграции найти того автора, который пишет про любой злободневный вопрос, как будто он сейчас.
М. Соколов
―
И отработанные идеи, конечно.
П. Базанов
―
Да, заранее отработанные идеи и концепции. Во многом я это объясняю тем, что русская эмиграция было таким полигоном свободной мысли, на котором могли расцвести, цитируя Мао Цзэдуна, тысячи самых различных цветов. Хотя в эмиграции, конечно, были и какие-то общие концепции, и наиболее распространённые взгляды. Но, тем не менее, именно экзотические взгляды русских эмигрантов сейчас привлекают у нас людей самых разных политических течений, оттенков.Чем ещё хороши эмигранты? Тем, что они, в отличие от нашей российской традиции, никогда не попадают в прокрустово ложе двух вещей. Это навязываемая общественно-государственная точка зрения - то, что мы называем худшим, «казённым» патриотизмом. С другой стороны, они никогда не попадают и в прокрустово ложе нашего пресловутого псевдоинтеллигентского отрицания любой власти и ругания всего, что есть в нашей стране. Потому что нет больших патриотов России, чем люди, которые живут за границей. Особенно когда родину у них отняли.
Как раз в этом отношении феномен русской эмиграции интересен с той точки зрения, что за границей многие наши соотечественники добились величайших успехов, но при этом хотели приехать в Россию как угодно, жить в бараках - но жить на родине. Вот эта самоотверженность, конечно, привлекает всех людей с 90-х годов. Надо сказать, что, честно говоря, в советское время этот интерес у нас искусственно затруднялся всеми способами. Хотя многие люди и знали про эмиграцию довольно много.
Второе, что ещё я хочу сказать. Естественно, люди старшего поколения, которые, наверное, значительно старше меня, дай им Бог здоровья, помнят многих представителей «третьей эмиграции». Я застал людей, которые хорошо знали того же Довлатова, Бродского. Многие люди лично общались с Солженицыным и до его вынужденного отъезда (или, скорее, высылки), и после. Не буду перечислять всех. Поэтому и интерес к «третьей эмиграции» старших современников, для которых многие были друзьями и знакомыми, для кого-то врагами, но их помнят. А «вторая иммиграция» - это как раз такая сфера, знакомых в которой уже практически нет: все умерли. Во-вторых, они не успели расцвести так, как расцвели представители «первой эмиграции».
Например, у нас нельзя было читать произведения какого-нибудь автора - того же Бунина или Набокова - официально, потому что они издавались только за границей. Но были какие-то произведения, которые можно было найти в библиотеке дореволюционного времени - за исключением, может быть, самых молодых писателей.
Вы могли пойти, найти какой-нибудь альманах «Шиповник» и найти там произведения Бориса Константиновича Зайцева, умершего в 1973 году. Понятно, что легально прочитать новые произведения Бориса Зайцева у нас в стране было практически невозможно. Нужен был либо доступ в спецхран, либо какие-то связи, чтобы тебя это произведение дали почитать или привезли из-за границы. Но вот дореволюционные - это совершенно легально. В публичных библиотеках, в Библиотеке имени Ленина такую книжку выдавали. Библиотекари, конечно, знали, кто там напечатан, но конкретного указания не выдавать журнал за такой-то год не было. Соответственно, можно было ознакомиться с его творчеством. А о «второй эмиграции» мы практически ничего не знаем.
Кроме того, даже когда многие исследователи стали внимательно заниматься их творчеством, обратили внимание, что то, что они писали на родине, сильно отличается от того, что они писали в эмиграции. Естественно, здесь, при изучении «второй эмиграции», возникает один-единственный вопрос: насколько их взгляды были адекватны этому периоду 20-30 годов и периоду, когда они стали писать потом, уже в эмиграции, или, во всяком случае, декларировать? Есть ли вообще какой-то стык между этим?
Что ещё мешает в изучении «второй волны» русской эмиграции? К сожалению, у нас очень многие исследователи ставят знак равенства между коллаборационизмом и «второй русской эмиграцией». Кроме того, распространённая ошибка - ставить знак равенства между самыми различными коллаборационистами и «власовцами», которыми мы условно называем практически всех, кто перешёл на сторону немцев, а не только офицеров и солдат власовской Русской освободительной армии.
Это настолько противоречит минимальный истине, что до сих пор является одним из аспектов, о котором мы подробно рассказываем. Немногочисленные представители «второй эмиграции», которые были вывезены практически подростками (некоторых я, к счастью, застал, даже состоял с кем-то из них в переписке), всячески подчеркивали: не надо нас путать, не надо нас смешивать. Это совершенно разные процессы. Когда занимаешься «второй» или «третьей» эмиграцией, понимаешь, что она абсолютно разнородная. Но, к сожалению, в общественном мнении существует этот штамп, даже такой стереотип, который постоянно сдерживает изучение.
Ко всему прочему, когда мы сами занимаемся 20-30 годами советской истории, у нас разваливаются очень многие стереотипы, которые должны присутствовать. В том числе, как это ни печально для представителей коммунистической идеологии, их коммунистическая идеология 20-х годов сильно отличается от идеологии 30-х годов и совсем не похожа на 40-е годы. Мало того: если мы посмотрим 40-е и 50-е годы, то выяснится, что здесь они тоже сильно друг от друга отличаются.
И как раз Николай Иванович Ульянов - интересный факт с этой точки зрения. Почему? Потому что это человек, который происходит из рабоче-крестьянской семьи. Родился в самом конце 1904 года, а по новому стилю - в 1905 году. То есть уже вот это: Николай Иванович, когда вы родились, в каком году? По старому стилю в одном, а по новому уже в другом.
Это раз. Два: его предки - русские крестьяне из несуществующей с 60-х годов деревни Ганежи. Ныне это Сланцевский район Ленинградской области, а когда-то Гдовский уезд Санкт-Петербургской губернии. Самая такая русская гдовская земля, псковско-новгородская, чудский, ладожский, ильменский край 100% русских, северороссов, великороссов, которые ненавидели шведов за то, что шведы постоянно на них нападали, и, естественно, считали, что натиск с Запада, Швеция - это самое плохое, что только может быть. С другой стороны, деревня не существует. Это судьба наших деревень. Уже, так сказать, первая галочка.
Дальше. Мальчик (отец у него водопроводчик, мама уборщица) попадает в Санкт-Петербург. Как вы думаете, этот мальчик спивается? Нет, он тоже начинает свою карьеру помощником водопроводчика. Но при этом входит во все эти блистательные русские кружки, клубы, которые в «серебряном веке» открываются для простых людей. То есть Ульянов - последний современник, который попадает в обстановку «серебряного века», которая, естественно, не могла умереть сразу к 1917 году. Она ещё как-то существовала до 20-х годов.
М. Соколов
―
То есть, с одной стороны, революция, а с другой стороны, культурная среда.
П. Базанов
―
Совершенно верно. У него есть великолепное замечание, что Юденич наступает на Петроград, а в это время народ толпами валит в театры, потому что политика - это ничто, а культура - это всё. Вот этот лозунг Николая Ивановича Ульянова был во многом стереотипом для всей его жизни, такой путеводной звездой. Он поступает на Курсы мастерства сценических постановок - что-то вроде режиссёрских курсов, которые как одну из таких неформальных организаций учредил Всеволод Эмильевич Мейерхольд.Правда, Мейерхольд там ему не преподавал - это стереотип, который существует в его биографии. Но преподавали такие люди, как Сергей Радлов - известнейший режиссёр, кстати, тоже оказавшийся во «второй эмиграции», а потом добровольно вернувшийся, к своему несчастью. Владимир Соловьёв - тот самый прототип Дуремара у Алексея Николаевича Толстого. Псевдоним «Вольдемар Люсциниус», поставил «Три апельсина» в Териокском театре. Естественно, Вольдемар - Дуремар, а «Любовь к трём апельсинам» - это «33 подзатыльника». Соответственно, современники понимали абсолютно. То есть личности не просто легендарные, а уже ставшие для наших современников сказочными по своему характеру.
Но моему персонажу не понравилась практика в Мариинском театре и он пошёл на исторический факультет. Там ему повезло: у него было очень много преподавателей. Я подробно пишу в своей книге про его преподавателей. Есть воспоминания - он написал два таких фактически биографических очерка про себя, где можно узнать его биографию. Это про его учителя Сергея Федоровича Платонова, которому он был учеником, и как раз про Курмасцеп (это Курсы мастерства сценических постановок). Чем они хороши? Про Курмасцеп вообще ничего неизвестно. Эти воспоминания были напечатаны в нью-йоркском журнале, когда вышла театральная энциклопедия, а там ничего про Курмасцеп не было.
Ульянов, там, честно говоря, был не самым известным - даже, скорее, малоизвестным среди всех тех театральных деятелей, которые там преподавали, учились и оттуда вышли. Почему? Очень просто. Архив полностью погиб. Ну какие там, в 1919-1921 году, архивные документы? Никакого учета не велось, естественно. Во-вторых, «дело историков» или «платоновское дело» 1929 года во многом закрыло нашу историческую науку, которая существовала. Но тут Ульянову повезло, потому что он поступил в аспирантуру в Москве. В Москве его не тронули, хотя он упоминается в «деле Платонова». Потом его отправили в Архангельск, где он 3 года преподавал. Когда он вернулся, все эти процессы уже практически кончились.
Он стал преподавать одновременно в Ленинградском государственном университете и Ленинградском институте философии, лингвистики и истории (знаменитом ЛИФЛИ). Даже стал там заведующим кафедрой. Тоже работал с очень известными людьми, но поторопился: в газете 1935 года написал на 7 ноября одну фразу, из-за которой был арестован.
М. Соколов
―
Я хотел теперь вернуться чуть-чуть назад. Почему молодого человека из рабочей семьи не захватили революционные идеи? Судя по тому, как он себя вёл, он, в общем, уходил в такую чистую науку, а не в какие-то политические вещи.
П. Базанов
―
Потому что миф о том, что вся молодёжь у нас стала революционной, является самым настоящим мифом. На самом деле, если мы будем смотреть обстановку того времени, у очень многих молодых людей были те же самые мысли про революцию, что у нас с вами. Ничего хорошего они от этого всего не ожидали. Надо сказать, что и дальнейшая практика показала полную правоту их идей. Это ещё не всё. Дело в том, что долгие годы считалось, что Николай Иванович Ульянов не был членом ВКП(б). Это соответствует действительности. Он был только кандидатом в члены ВКП(б). Но он был членом комсомола.Его первая жена - тоже из пролетарской среды, видимо - была идейной комсомолкой, из-за чего они и развелись, как я подозреваю. Вот это противоречие между такой стереотипной идейной комсомолкой, которая работает в Эрмитаже и в Русском музее, и молодым историком, который с удовольствием читает подшивку журнала «Аполлон» и держит её на полке. Во время обыска следователь смотрит и говорит: «Вы это читаете?». «И вы преподаете в советском ВУЗе?», - задаётся второй вопрос. После чего, естественно, этот аргумент был добавлен.
Что ещё я должен сказать? Биография людей 20-30 годов полностью утопает. Потому что все архивные документы, воспоминания либо не могли быть опубликованы, либо погибли при многочисленных арестах как самих этих людей, так и их многочисленных знакомых. Нам очень тяжело восстанавливать обстановку того времени. Только потому, что у нас идёт 75 лет и эти архивы постепенно открываются, мы сможем что-то про них найти. А то, что эмигранты писали сами о себе в эмиграции, нуждается в очень большой проверке.
Так вот Николай Иванович Ульянов - это как раз редкий случай, когда почти всё то, что он упоминал в эмиграции, мне удалось найти и подтвердить его правоту (за исключением только кандидатства в члены ВКП(б)) документами, которые я старательно, год за годом просматривал в архивах - наших, американских, московских... Даже в одном архангельском архиве мне удалось достать документы.
М. Соколов
―
Сколько времени ушло на книгу? Получается, лет 15-20.
П. Базанов
―
Первую статью про Николая Ивановича Ульянова я написал в 1991 году. В 1992 году её опубликовали. Таким образом, это труд почти четверти века. Надеюсь, это не последнее, что я написал про Ульянова. Что ещё не даёт популярность Ульянову? Конечно, его фамилия.
М. Соколов
―
Не родственник ли?
П. Базанов
―
Естественно, первый вопрос задают: не родственник ли? Но дело в том, что, я напомню, у Владимира Ильича Ленина фамилия деда была Ульянин. Они поменяли фамилию на Ульяновы. Во-вторых, Ульянов из северорусских крестьян, а совсем не из жителей Поволжья, откуда происходят почти все предки Ленина.Тем не менее, мне попалась книжка доктора социологических наук, выпущенная в издательстве «Вече» в 2017 году. Автор этой книги по фамилии Макаревич. Книга называется «Заговор профессоров». Такую книжку, конечно, надо было назвать «Заговор профессорья». Такая, знаете, попытка преобразовать чужие научные тексты в научно-популярный текст. Там в деле Евгения Викторовича Тарле даётся очень острая характеристика одного из персонажей - врага и Платонова, и Ульянова, и Тарле. И написано: «как совершенно справедливо заметил брат Ленина Николай Ильич Ульянов...» - и дальше даётся ссылка на вот эти реально существующие воспоминания Николая Ивановича Ульянова.
Я посмотрел биографию этого человека. Он даже состоял в комсомоле. Ну, если про «вторую эмиграцию» ничего не знаете, можно хотя бы посмотреть, какие были братья Ленина! Насколько я помню, в пионерских отрядах всем вбивали в голову про семью Ульяновых. Люди моего возраста и старше могут рассказать про всех членов семьи Ленина. Многие даже легко вспомнят даты жизни, потому что это вбивалось, наверное, классе в 3-м, ещё в октябрятском возрасте.
М. Соколов
―
Кстати, об учёбе. Тут человека, видимо, не научили. А как учили таких историков в 20-е годы, в советское время? Ведь пытались опираться на учение Михаила Покровского, такое экономически-социологическое. А тот же ваш герой, Николай Ульянов, сформировался как историк классической школы, с опорой на традицию Соловьёва, Ключевского. Как такое могло произойти?
П. Базанов
―
Очень легко. В 20-е годы Советская власть ещё не сумела навести полный порядок во всём этом. Многим людям ещё позволялось. Кроме того, не удавалось поставить под контроль старых «спецов», как их называли - старый профессорско-преподавательский состав. Опять-таки, мне досталась матрикула, зачётная книжка, и я посмотрел, кто у него были профессора, преподаватели. Это почти все представители старой дореволюционной русской школы - не только исторической, но и многих других.Ульянов уникален тем, что он учился в аспирантуре РАНИОН, а потом, когда аспирантуру РАНИОН, Ассоциации российских академических ВУЗов и институтов, закрыли, его перевели в самое гнездо покровцев под названием Коммунистическая академия. Он там проучился последний год. Посещал семинары единственного до февраля 1917 профессора-большевика Михаила Николаевича Покровского, которого тогда называли «профессор в будёновке» или «академик с пикой», зная все его вульгарные социологические и экономические выкладки. Напомню, что Ключевский выгнал Покровского со словами: «Поработайте несколько лет в архиве, а потом делайте выводы», что было очень характерно.
Покровский, конечно, был пропагандистом знаменитой фразы, которая приписывается Марксу: «История - это политика, опрокинутая в прошлое». Соответственно, нет никакого исторического знания, и мы должны писать с точки зрения того, как сейчас требует политика. Отсюда всем хорошо известное оруэлловское представление о том, что прошлое меняется на глазах от политической конъюнктуры.
Так оно и было, к сожалению. Мы можем спорить с разными людьми по политическим взглядам, но учёного всегда отделим от агитатора. Почему? Учёный рассматривает все концепции, хотя, конечно, в силу своих взглядов и тенденциозности склоняется НРЗБ. Это всегда видно. С другой стороны, мы с вами видим, когда человек просто шпарит из своих политических взглядов: вот это мне не нравится, это я рассматривать не буду, этого вообще не было. Про очевидные факты говорит, что это всё вранье и так далее. Я не буду на этом останавливаться, хотя, может быть, и следует.
Дело в том, что Николай Иванович Ульянов в эмиграции серьёзно занимался философией истории. То есть, каким образом, он считал, нужно постигнуть историю, почему история - это наука, и наука ли вообще истории. Так вот Ульянов был сторонником того, что история - это не только наука, но ещё и искусство. Недаром муза Клио - это богиня истории. И в этом отношении я с Ульяновым полностью согласен. Потому что наше русское слово «история» подразумевает не только какую-то историю общественно-политическую или культурно-научную, но и историю - в смысле, какой-то рассказ. Так вот хороший исторический труд всегда (конечно, к сожалению, для этого не у всех историков - и у меня, наверное, тоже - нет такого таланта) читается как захватывающий приключенческий роман.
Как раз биография Николая Ивановича Ульянова - это такой захватывающий биографический и, на мой взгляд, приключенческий роман. Действительно, вот издательство НРЗБ выпускает серию «Непридуманные романы». Это биографии людей, про которых можно рассказывать как о приключениях какого-нибудь выдуманного художественного персонажа.
Вот посмотрите на Ульянова. Он рождается в бедной семье, добивается прекрасного образования, делает карьеру учёного. В 1936 году его сажают, он оказывается на Соловках. Но на каких Соловках? Это не те Соловки, где в 20-е годы выходили журналы и книги, где были экспериментальные станции, куда пытались привлекать заключённых интеллигентов для перевоспитания малолеток и уголовников. Нет, к тому времени он попадает в концлагерь. Но ещё с какими-то остатками того времени. Потом его отправляют в Норильск и - о чудо! - в мае 1941 года его выпускают. Он оказывается на окопных работах под Вязьмой, оказывается в немецком плену. Бежит, проходит огромное количество километров (где-то километров 800) из-под окрестностей Вязьмы в ту деревню, где родился его отец - в Ганежи Ленинградской области. Встречается там со своей второй женой...
М. Соколов
―
Не забегайте так далеко, Пётр Николаевич! Надо вернуться чуть-чуть назад.
П. Базанов
―
И потом через такое прекрасное место, как Дахау, оказывается в эмиграции. То есть человек мог умереть в любое время.
М. Соколов
―
А почему он не попал под «академическое дело», по которому попали в ссылку или в тюрьмы его учителя? Как ему удалось увернуться?
П. Базанов
―
Мне очень интересовал этот вопрос. Очень просто: брали тех учеников Платонова, которые жили, как правило, в городе Ленинграде. Потому что этим занималась наша ленинградская ЧК (тогда это ГПУ, естественно). А Ульянов оказался в аспирантуре в Москве, а в Москве такого не было. Там хотя и забрали несколько человек по «академическому делу», по «делу историков», но такого не было. Хотя в нескольких показаниях он упоминается. На допросе «С кем вы поддерживаете научные контакты?» Платонов говорит: «Среди моих учеников в Москве есть Ульянов». Но, видимо, этому как-то не придали значения. Он единственный, кого не арестовали по «ленинградскому делу». С другой стороны, когда он в 1934 году вернулся в Ленинград...
М. Соколов
―
Он был в Архангельске. Как бы скрывался.
П. Базанов
―
Да, ему повезло, что он оказался в Архангельске. Тут фактор Соколова-Микитова. Почему писателя Соколова-Микитова не арестовали в 30-е годы? Хотя он и эмигрант, и человек независимых взглядов по советским масштабам. А он всё время был на Севере - куда дальше ссылать-то?
М. Соколов
―
Но и там сажали.
П. Базанов
―
И там сажали, но не посадили. Всех посадить, как известно, просто физически невозможно. И вот таким образом он избежал этого. Но потом это к нему вернулось. Потому что когда стали сажать сторонников школы Покровского, хотя он был с ними в очень плохих отношениях и не скрывал своих отрицательных взглядов, его, тем не менее, по стереотипным обвинениям, как троцкиста и зиновьевца, посадили на 5 лет.
М. Соколов
―
Есть, собственно, его период творческой работы в Советском Союзе. Я так понимаю, что какое-то время он писал на темы крестьянских войн, крестьянской революции, истории коми-зырян. То есть пытался уйти от современности в какие-то более глубокие пласты. Тоже такой довольно известный приём.
П. Базанов
―
Да, как сказал наш знаменитый историк Даниил Натанович Альшиц, Даниил Аль, в 20-30-е годы интерес к Киевской Руси рассматривался как внутренняя эмиграция. Если вы занимаетесь этими вещами, то, значит, вы внутренний эмигрант. В одном из замечаний на семинаре по марксизму-ленинизму в аспирантуре - что мой персонаж Николай Иванович Ульянов «отмалчивается от дискуссии». Те, кто учился в советских вузах, отлично помнят эту формулировку: «материал знаете, но не проявляете нужной пролетарской прямоты», которая должна быть. Это, естественно, обвинение, родившееся не в 60-е, 70-е и 80-е годы, а значительно раньше.Конечно, Михаил, спасибо за этот вопрос: насколько у советского автора то, что им написано, соответствует его истинным взглядам. Тут мне было очень интересно. Черновики Ульянова этих времён, к сожалению, не сохранились. Но такая тенденция: то, что проходило более легкую цензуру - там видны его настоящие взгляды, А то, что проходит цензуру - такое впечатление, как у очень многих людей, что это просто переписанные материалы.
Один из моих коллег, НРЗБ, очень долгие годы занимавшийся цензурой, показывал мне многочисленные тексты, в том числе из Библиотеки поэтов, где главным редактором был мой дед, Василий Григорьевич Базанов. Показывал: вот идёт текст, где предисловие явно пишет человек, который очень любит этого поэта или писателя, которого он представляет. И вдруг совершенно другим стилем - таким кондовым, советским новоязом идёт фраза: «Имярек плохо понял нашу Октябрьскую революцию, не осознал исторического значения. Поэтому, конечно, его творчество не представляет большого интереса». Чего тогда было публиковать книжку, зачем?
То же самое - в советское время стали публиковать некоторые произведения насильственного эмигранта, знаменитого нашего политического деятеля Василия Витальевича Шульгина. И совершенно чётко видим, где идёт стиль Шульгина - журналиста, публициста начала 20 века, выпускника дореволюционного университета, дореволюционной гимназии - и вставки, которые ставятся, видно, человеком с 4-летним советским образованием. То есть эти вставки вставлены настолько коряво... Это видно у очень многих.
Что ещё? Я довольно долгие годы искал, сохранились ли какие-то воспоминания учеников Ульянова из тех, у кого он преподавал в начале 30-х годов. Да, мне очень повезло, потому что два человека из них стали советскими историками и они оставили воспоминания. Один человек оказался в эмиграции. И вот то, что они пишут (причём они друг о друге не знали и многие даже не читали произведения Ульянова) - это был просто рассказ про их жизнь, воспоминания о том, что происходило в то время. То, что они отмечают, как Николай Иванович Ульянов читал лекции в ЛИФЛИ и в ЛГУ - это больше соответствует эмигрантским взглядам, чем тому, что...
М. Соколов
―
Выдавала его диссертация, условно говоря.
П. Базанов
―
Да, то, что в том или ином образе пропускала цензура. Хотя некоторые фразы - это Ульянов эмигрантского времени, через все вот эти залежи советской цензуры. Нужно ещё учесть, что советский цензор мог переписать текст полностью, вставить цитаты, которые считал нужными. «Как это вы пишете про декабристов, и там нет цитаты Ленина? Например, про то, что они разбудили Герцена. Нельзя». Ни к селу ни к городу - но надо поставить, иначе книга или статья не выйдет. Поэтому открываем книжку - обычно эти ритуальные цитаты из классиков марксизма-ленинизма все выкидываем. Но это характерно для нашей страны. Она была идиократией, поэтому и в детском саду, и в астрофизике надо было ссылаться на классиков марксизма-ленинизма или на последнее постановление партии.
М. Соколов
―
Я напомню слушателям «Эха Москвы»: мы в Санкт-Петербурге беседуем с профессором Петром Базановым о Николае Ульянове, российском историке, эмигранте и не эмигранте. Теперь я хотел бы, чтобы вы рассказали о переломном моменте его жизни. За что его, собственно, арестовали, как это случилось? Вы ведь знакомились, собственно...
П. Базанов
―
Да, я был первым человеком, который ознакомился с его делом в нашем архиве ФСБ. Это было где-то в 2000 году. К тому времени я уже читал многие произведения Ульянова и был уже кандидатом наук, можно сказать, сложившимся эмигрантоведом. Я представлял себе, что там может быть. Но я был не то что удивлён, хотя и знал, что в этих наших репрессиях сажали ни за что.Знаменитый анекдот 1954 года: прокурор ходит по лагерю и спрашивает всех, за что посадили и сколько дали. Человек отвечает: «25 лет ни за что». - «Врёшь, ни за что у нас 10 лет дают». Так вот у Николая Ивановича Ульянова дело было настолько вымученное, что ему в 1936 году не дали даже 10 лет - дали только 5. За одну неосторожную фразу: «Во времена господства школы Покровского наша историческая наука шла к деградации». Вот за эту фразу в юбилейном номере газеты университета ему и дали этот срок.
М. Соколов
―
Так ведь Покровский был уже осуждён и отвергнут.
П. Базанов
―
Нет. Я вам напомню, что Покровского никогда не осуждали. Ленинградский областной педагогический институт имени Покровского закрыли только в 50-е годы. И закрыли в связи с реорганизацией.
М. Соколов
―
Но его же критиковали.
П. Базанов
―
А критиковать - это совершенно по-другому. И как раз в чём парадокс: что года через 2 с него стали бы требовать таких фраз со ссылками на товарища Сталина. В письмах Ульянова из Соловецкого лагеря и из Норильского, которые сохранились, он всячески подчёркивает: обвинения, которые мне предъявлены, абсолютно не соответствуют действительности. Потому что то, что я тогда написал, сейчас пишут практически все историки, и это генеральная линия.
М. Соколов
―
А ему, наверное, отвечали, что не надо опережать мнение товарища Сталина.
П. Базанов
―
Примерно таким образом. Это не единственный эпизод. Я напомню, как осенью 1941 года у нас шли многочисленные дела по поводу того, что люди говорили, что Гитлер всё равно нападёт на СССР. Неважно, что он уже напал - надо было закрывать дела за антинемецкую пропаганду, которые существовали.
М. Соколов
―
И что произошло с Ульяновым уже на следствии? Чего от него добивались?
П. Базанов
―
Признательных показаний. Ему не давали спать, не давали садиться. Он постоянно был в этом состоянии. Намеренно давали совершенно холодную пищу для того, чтобы начались проблемы с сердцем. Желудок не работает - соответственно, человек начинает отекать. При этом впадает в сомнамбулическое состояние и он должен подписать все бумаги. Одну из бумаг Ульянов подписал - и ему 5 лет. Почему поехал на Соловки? Тоже очень смешно. Соловецкий лагерь стал уголовной тюрьмой, а не политической. Но дело в том, что поезд на Дальний Восток уже ушёл. Не пускать же поезд из-за одного заключённого? И тогда он поехал в ближайший крупный концентрационный лагерь.
М. Соколов
―
Там же ещё была Соловецкая тюрьма особого назначения. То есть оставались паралельно и лагерь, и тюрьма?
П. Базанов
―
Нет, его в лагерь. Я нашёл в воспоминаниях, что в делах некоторых людей упоминается Ульянов. Там-то один из заключенных и назвал его «петропольским Тацитом». «Прибыл в обитель соловецкую петропольский Тацит». И вот это красивое название послужило книге. Что происходит дальше? Один из самых таких периодов жизни - это 5 лет концлагерей. Тут нам мало что известно. Известно только благодаря тому, что я смотрел документы его первой жены, которые сохранились. Она там упоминает, что с мужем не переписывается, муж, по её данным, находится там-то.
М. Соколов
―
А тюремное дело не нашлось?
П. Базанов
―
К сожалению, нет. Но оно ведь закрытое, не забывайте.
М. Соколов
―
Интересно, что в тот период, когда он был на Соловках, значительная часть заключённых была вывезена на материк, расстреляна, уничтожена. Ему уже было что-то известно об этом? Что он, собственно, чудом спасся.
П. Базанов
―
Его вывезли в Норильск. Вот это известно. Видимо, с началом Советско-финской войны 1939 года он хронологически как раз попадает в Норильск. Обстоятельств известно мало. У него есть, например, упоминание, что он первый раз услышал имя Алданова от бывших заключенных, которые работали в советском торгпредстве во Франции. То есть вот такие упоминания. Что ему там какие-то люди рассказывали на память неизвестные стихи Гумилева. Известно, с кем он там вёл разговоры, потому что есть расстрельное дело одного человека, в котором упоминается, что доцент из Ленинграда историк Ульянов постоянно поддакивает при ведении этих самых антисоветских разговоров. Он был на общих работах, поэтому, конечно, здоровье это не улучшало. Потом, конечно, вот эта эпопея - переход по немецким тылам и жизнь в деревне.
М. Соколов
―
А как он, собственно, освободился? Он же освободился, я так понимаю, буквально за несколько дней до начала Отечественной войны.
П. Базанов
―
Вот здесь чудо. Его продержали ровно 5 лет и выпустили.
М. Соколов
―
В июне.
П. Базанов
―
Нет, в мае. В конце мая его отпускают. Идут последние дни мая, он пытается добраться до Ленинградской области. Его вербуют на окопные работы в городе, как ни смешно, Ульяновске. Он попадает на эти окопные работы под Вязьму. В Вязьме гигантский котёл. Он там задержан немцами, бежит из немецкого лагеря. Сбегали там очень многие. Наши партизаны отбили и Ярцева, что упоминается в одном художественном произведении. В обстановке того, что немцы ещё не успели наладить местную администрацию, ему удалось добраться до места, где его все знали. Это его родная деревня.
М. Соколов
―
А его жена как туда попала?
П. Базанов
―
Жена жила в Петергофе, и они, видимо, договорились, что встретятся в деревне. И она поехала не в Ленинград, а в эту деревню. Она была врачом - Надежда Николаевна, урождённая Калнишь. И там они встретились. Потом его угоняли на лесозаготовки под Лугу. Он оттуда ещё раз сбежал.
М. Соколов
―
Это уже немцы.
П. Базанов
―
Да. А потом его с женой немцы отправили в лагерь Дахау.
М. Соколов
―
Это в каком году?
П. Базанов
―
В 1943 году его отправляют в Дахау. Но не в лагерь смерти, а в трудовой лагерь. Дахау просто по своей системе состоял из многочисленных... Из Дахау его освободили американцы. Как известно, когда американцы увидели, что там устроили немецкие надсмотрщики, они убили 143 немецких военных. Потому что тот ужас, который им открылся...
М. Соколов
―
Надзирателей.
П. Базанов
―
Надзирателей. Американская военная администрация отказалась заводить на них уголовное дело. Потому что там действительно невозможно было завести. Понятно, что когда люди видят такое, они начинают стрелять - первая реакция. И перед обоими супругами Ульяновыми стоит вопрос: либо ехать в Советский Союз (учитывая, что Ульянов - бывший заключённый, его, скорее всего, посадят), либо оказаться в лагерях для перемещённых лиц.
М. Соколов
―
У меня всё-таки вопрос: а в течение немецкой оккупации он как-то проявлял себя? Многие пытались как-то сотрудничать в каких-то газетках, участвовали в каких-то политических проектах. Или он, условно говоря, сидел тихо и работал там, куда послали - каким-то сварщиком или ещё кем-то?
П. Базанов
―
Николай Иванович Ульянов - как раз один из немногих примеров представителей «второй эмиграции», которые абсолютно и, видимо, принципиально не хотели иметь никаких связей с немецкой администрацией. Я даже просил историков, которые занимаются оккупированной территорией северо-запада, найти какие-либо материалы. Ничего не было найдено. В то время как про других - например, про Бориса Андреевича Филиппова (Филистинского) нашли кучу всяких материалов, которые, честно говоря, его не красят. Я смотрел дело Филиппова, за что его арестовали в начале 30-х годов - зеркально чистое дело, абсолютно незаконный арест. Придраться, что он несколько критически относился к некоторым деяниям советской власти - даже на уровне того времени это полная ерунда. А вот то, что на оккупированной территории - это да.Поэтому Ульянов - один из немногих людей, которые не имели никакого отношения к коллаборационизму. Но и никаких восторгов от сталинского режима он не испытывал, хотя и был человеком очень патриотических взглядов. Но, как известно, верность Родине не есть верность режиму. Как говорили младороссы, режимы приходят и уходят, а Родина остаётся, о чём не надо никому забывать.
Конечно, у него там почти нет воспоминаний - только друзья потом писали в некрологах, чем он там занимался, в этой деревне. Жизнь полуголодная, очень тяжёлая. В соседнем Осьмино расположены эстонские и украинские полицаи - это бывший районный, волостной центр. И выживали они за счёт того, что жена была гинекологом. Врачи всегда нужны. Если остались одни женщины, гинеколог в деревне - это очень ценный элемент. Вот за счёт этого они не умерли с голоду. Видимо, поэтому и в лагере, где он оказался сварщиком, благодаря тому, что жена работала в госпитале, они и выжили.
Следующее, что ещё постоянно путают со «второй эмиграцией» - это перемещенных лиц, D.P., «дипийцев». Displaced persons - с английского «перемещённые лица». Так вот среди «дипийцев» было очень много представителей «первой эмиграции» - русскоязычного населения государств-лимитрофов: Литвы, Эстонии, Латвии, Польши, Румынии, у которых были местные паспорта, но они были русскими, людьми русской культуры и, соответственно, по своему самосознанию. Их постоянно путают. Поэтому их надо разделять. Так вот Ульянов как раз из них. Про «дипийские» лагеря тоже известно мало, чем он занимался. Известно, что он стал писать свои первые статьи. Оттуда он уехал сварщиком в местечко Касабланка в Марокко - такой смешной завод «Шварцамон». В честь этого он выбрал себе первый псевдоним Николай Шварцамонский.
М. Соколов
―
В «дипийских» лагерях у этих перемещённых лиц была какая-то пресса. И даже, по-моему, очень разнообразная.
П. Базанов
―
Очень разнообразная. Там вышло более тысячи наименований. Даже подозреваю, что там вышло 1,5 тысячи наименований. Если сравнить, то государство Эстония за 20 лет выпустило примерно столько. Правда, все они малотиражные. Выходило где-то 250 периодических изданий самого разного политического и культурного уровня - журналы, газеты. Но чем ближе к 50-м годам, тем более солидными они становятся. Первые - это фактически такие листовочные распечатки. Как раз в этих первых «дипийских» изданиях и начинают публиковаться первые произведения Николая Ивановича Ульянова. Нормальное творчество начинается уже с тех пор, как он живёт в Марокко.Опять-таки, на гонорары жены-врача он съездил в Париж и в Париже завёл знакомство с крупнейшими деятелями «первой эмиграции». Несколько побывал в гостях у Бунина. Познакомился со своим новым учителем и единомышленником Сергеем Петровичем Мельгуновым. Знакомится там с Борисом Константиновичем Зайцевым, с которым они дружили семьями, связывается благодаря этому с тем же Марком Алдановым, с Романом Борисовичем Гулем. Короче говоря, благодаря посещению Парижа он оказывается под очарованием русской эмиграции «первой волны».
М. Соколов
―
Пётр Николаевич, скажите, а, всё-таки, вопрос о возвращении в Советский Союз как-то стоял перед ним? Были ли попытки? Всё-таки бывали такие насильственные выдачи. Как здесь развивалась ситуация?
П. Базанов
―
Да, стоял. Он даже думал вернуться на родину с супругой. Были такие мысли. Но представитель французских оккупационных сил предупредил, что всех сажают в концлагерь. Они довольно боялись этого, поэтому приготовили ампулу с ядом, если будут репатриировать. Кстати, для «второй эмиграции» это характерно, потому что человек, который отбыл сталинские лагеря, ничего хорошего ожидать не мог. Но, опять-таки, «вторая эмиграция» тут во многом даже чересчур: они считали, что вообще всех, кто оказался на оккупированной территории, посадят.Опять-таки, сталинская машина сделать этого не могла. Всех остарбайтеров, восточных рабов, посадить было невозможно, потому что их было 9 миллионов человек. Хотя, правда, им многим сделали спецучёт. Долгие годы нельзя было жить в крупных городах, не брали на работу, в высшие учебные заведения, очень тщательно проверяли, нельзя было работать на многих закрытых предприятиях. Правда, со временем это всё уменьшалось. С другой стороны, я просто знаю, что и родителей, детей которых угнали как остарбайтеров (не пленных, а остарбайтеров), заставляли отрекаться. И делались очень многие препоны.
Казалось бы, сейчас у нас такая героическая картина партизанского движения. Напомню, что возникшего не по велению Москвы. Очень многие крестьяне и отступающие красноармейцы сами создавали эти партизанские движения. Иное дело, что партизанское движение, пока его не поставил под контроль НКВД, было таким патриотически-русским, патриотическим у местных народов, которые оказались оккупированы, советским патриотическим (не путать с коммунистическим) - то есть самым разнообразным.
Так вот в 40-х - начале 50-х годов человек, заполнявший анкету и писавший, что был партизаном, мог услышать от следователей НКВД совершенно конкретную фразу: «В то время, как вы там в землянках сало жрали, мы тут героически воевали в заградотрядах». Это уже потом, при Хрущёве, партизаны стали героями. Сначала партизаны были чем-то таким подозрительным, неизвестно чем занимающимся на оккупированной территории.
М. Соколов
―
Скажите, а всё-таки есть ли сейчас научная оценка, сколько людей осталось во «второй эмиграции», избежали выдачи, смогли уехать?
П. Базанов
―
Это у нас самые непроверенные данные. Почему? Потому что вообще официально остаться могли только те люди, которые жили за пределами советской территории в границах 1939 года. То есть все те, кто остались, фактически остались как перемещённые. Неизвестно, какие подсчёты идут. Примерно каждый третий оставшийся поляк - это на самом деле русский эмигрант. Литовцев меньше - 1 из 9. Я даже нашел одного человека, Олега Красовского, который утверждал, что он уроженец города Выборга. На этом основании его нельзя репатриировать назад в СССР.
М. Соколов
―
Это сколько? Миллион, 2 миллиона, полмиллиона?
П. Базанов
―
По статистическим данным называют 125 тысяч. Ну а так, наверное, ещё умножим в 2-3 раза - где-то под 300-400 тысяч. Но это очень неопределённые, аморфные цифры. Ещё такая беда: если «первая эмиграция» могла похвастаться выдающимися людьми, такими как Игорь Иванович Сикорский, изобретатель вертолёта и самолёта, Иван Бунин, лауреат Нобелевской премии, ничуть не хуже его Дмитрий Мережковский и Марк Алданов, реально претендовавшие на Нобелевскую премию, то среди «второй эмиграции» их не было. И цена нашей революции в том, что «вторая эмиграция» благодаря вот этим сомнительным, на мой взгляд, советским экспериментам в культуре не смогла реализоваться ни в советское время, ни позже.
М. Соколов
―
Здесь мы делаем небольшую паузу с Петром Базановым, профессором, доктором исторических наук, и продолжим разговор о жизни и творчестве русского историка Николая Ульянова и «второй эмиграции» в следующем эфире.