Судебный театр Сталина: Шахтинское дело - Сергей Красильников - Цена Революции - 2016-03-06
06.03.2016
Михаил Соколов
―
В эфире программа «Цена революции». У микрофона Михаил Соколов. У нас в гостях Сергей Красильников, профессор, доктор исторических наук, приехал к нам из Новосибирска. И тема, я назвал ее так: «Сталинские судебные театры». Сергей Александрович, добрый вечер! И вопрос собственно первый: вот, к 28-му году позиции советской власти, они вполне устойчивы, ну, последняя там оппозиция уже партийная – да? – быстро разгромлена методами ГПУ. Соловки принимают, ну, тысячи тех, кого посчитали ненадежными, недовольными. Собственно, зачем вдруг понадобился Сталину новый виток репрессий?
Сергей Красильников
―
Как мне кажется, здесь точка отсчета должна быть не 28-й год, а точка отсчета – это весна-лето предыдущего года 1927. И на самом деле для историков этот период собственно называется так, как он и вошел в историю – это «Военная тревога». И с этой точки зрения, мне кажется, что вот спусковой механизм или, так сказать, сама точка напряжения, которая затем последовала в серии репрессивных действий в отношении крестьянства, в отношении интеллигенции – это уже 28-й год, это борьба за хлеб. Хлебозаготовки – это одна сторона. А другая – это, собственно говоря, антиинтеллигентская кампания, которая фокусировалась на ситуации в Донбассе, это борьба за уголь. И все это, на самом деле, говорило о том, что так называемая военная тревога весна-лето 27-го года – это разрыв отношений с Англией, это события в Китае, которые также имели очень значительный резонанс. И это потребовало своего рода очень мощной встряски. И сюда же добавилась как раз политическая составляющая – это разгром, то, что называется аппозиционных сил, которые уже называли объединенной оппозицией. Все это приходится на середину и 2-ю половину 27-го года. И с этой точки зрения, мне кажется, что это свидетельство глубокого системного кризиса. Как раз именно к 28-му году накопились определенного рода факторы, которые вызывали глубокий системный кризис…
М. Соколов
―
Это внутри нэповской системы, да?
С. Красильников
―
Внутри нэповской системы с одной стороны. И это, как мне кажется, вот то, что есть термин в науке, он не очень адекватно расписан, социальное напряжение. То есть социальное напряжение росло и по мере его нарастания вот эти конфликты разно-порядковые внутри правящей элиты. Затем, значит, взаимоотношения город-деревня. Кроме того, значит, это то, что можно было бы назвать… Вообще базовая вещь на самом деле, если мы будем говорить с цивилизационной точки зрения, – это те не угасшие, периодически вспыхивающие между работниками, как мы говорим, умственного и физического труда. И с этой точки зрения вот не случайно театральные процессы, о которых мы говорим и будем говорить в последующем, – это, вообще говоря, проявление интеллигентофобии. Вот в таком глубоком смысле этого слова это социальный конфликт, который возникал между определенными, так сказать, группами работников физического труда и тех, кого мы называем группами интеллигенции.
М. Соколов
―
Ну, то есть это в принципе вот все связано с тем, что НЭП – это такая неустойчивая система в том смысле, что и экономические отношения непонятно, как будут развиваться, и нет таких политических возможностей для вот выхода этого недовольства в каких-то легальных рамках, нет политических послаблений, однопартийная система и так далее.
С. Красильников
―
Я бы все-таки так категорично не считал, что то, что мы называем эпохой НЭПа, что он исчерпал себя. Ведь после эпохи революции и Гражданской войны наступает некоторый период, который мы называли успокоение и восстановление. Мне кажется, что большевицкий режим просто почувствовал, что когда происходит восстановление экономики и восстановление социальных отношений и так далее, то большевикам необходимо перестроиться с одной системы управления на другую. Но алгоритм, который был задан революцией и Гражданской войной, она настраивал исключительно на мобилизационный вариант. То есть для вот этой переходной эпохи нужен был новый тип политического, социального управления. И кроме того возможность разрешать конфликты. Вот то, что можно было бы назвать «союзоспособностью». То есть правящий режим должен был переформатироваться на поиск компромисса, а не на поиск конфликтов.
М. Соколов
―
Ну, там Сталин не очень-то, наверное, искал эти компромиссы как раз. А вот те же правые, они более были настроены в эту сторону? Или наоборот левые? Вот оппоненты Сталина.
С. Красильников
―
Да, но Сталин, мне кажется, занял с точки зрения своей игры беспроигрышную позицию. Он на этот момент оказался центристом и человеком, который как будто бы уравновешивал опасность с одной стороны и с другой стороны. То есть…
М. Соколов
―
То есть арбитром, да?
С. Красильников
―
На мой взгляд, все-таки тех, кого мы называем правыми, они в этом плане были более реалистичны, и они был настроены вот не на социальные конфликты, не на социальную мобилизацию, а скорее всего на союзоспособность, то есть поиски более оптимальных вариантов взаимоотношений с рабочими, с крестьянством, с интеллигенцией, вот с городскими средними слоями. Но тогда и качества управления должно было быть другим. И совершенно очевидно, что вот потенциал у тех, кого мы называем правыми, он, в общем-то, был.
М. Соколов
―
Скажите, а вот интересна такая вещь: знал ли Сталин, например, о переписке тех же экономистов известных Кондратьева, Чиянова, которые довольно откровенно, находясь за границей, писали своим зарубежным друзьям, ну, той же Кусковой о том, что необходимо как бы втолкнуть Советский Союз в мировое разделение труда, в кредиты, в долгосрочные какие-то сделки, в концессии, и что все это вот сотрудничество с цивилизованным миром, оно смягчит режим произвола? Возможно, это вызывало недовольства. Да? Вот эти надежды на то, что режим изменится.
С. Красильников
―
Да, это, конечно, играло роль. Но мне кажется, что Сталин был политиком такого типа, который заведомо играл, ну, скажем так, на кризисную ситуацию. Он гораздо увереннее и, скажем так вот, себя чувствовал более устойчиво, когда возникала кризисная ситуация. В обычных ситуациях, когда шла своего рода такая рутинная работа, он в известной мере не чувствовал себя устойчиво, потому что то, о чем мечтала, по крайней мере, демократическая интеллигенция российская, которая осталась внутри страны и та, которая была по другую сторону, конечно же, они мечтали об эволюции политического режима. Но это не входило в планы Сталина. Я думаю, что какую-то часть этой информации о настроениях интеллигенции и о том, какие там существовали течения, конечно, Сталину докладывали, потому что аграновская служба… Агранов был главным экспертом по интеллигенции. И естественно доклады, на мой взгляд, в общем, ГПУ достаточно широкую информацию давало о настроениях интеллигенции.
М. Соколов
―
Ну, то есть вот у интеллигенции была такая, можно сказать, не оформившаяся программа гуманизации этого однопартийного режима, то ли под воздействием Запада, то ли под воздействием товарноденежных отношений. А товарищ Сталин раскусил подлых, как бы теперь сказали, иностранных агентов.
С. Красильников
―
Ну, я полагаю, что здесь, мне кажется, Сталин совершенно четко понимал, что Россия возвращается в мировую экономику, и необходимо договариваться. Но при этом естественно… Вы посмотрите, а кто был договаривающейся стороной? С одной стороны это были дипломаты типа, предположим, Крестинского, Раковского и других, которые действительно были очень искусными людьми.
М. Соколов
―
И Красин еще. Да.
С. Красильников
―
И Красин. Совершенно верно. И у них-то, в общем-то, была установка, которую Чичерин поддерживал. То есть линия дипломатических контактов с Западом, она, в общем-то, на мой взгляд, была достаточно реалистична. И с этой точки зрения экстремизма особенного не допускали. А вот и Сталин понимал, что в мировую экономику мы должны войти, и должны войти в ней… в нее, так сказать, и вписаться, вернуться на определенных условиях. И здесь экономическую сторону, в общем, он понимал мировой экономики. Но при этом он отдал опять-таки себе отчет в том, что для этого необходимо корреспондировать с той точки зрения, что мировая экономика рыночная, а экономика нашей страны, она вообще военно-мобилизационная. И вот с этой точки зрения пожертвовать тенденцией на выстраивание военно-мобилизационного… экономики военно-мобилизационного типа он, конечно, не хотел, не мог и не желал.
М. Соколов
―
А вот если говорить все-таки об этой военной тревоге, о которой Вы сказали, это все-таки что? Это реальная была угроза войны, или наоборот какие-то вот конфликты, ну, вполне естественные для режима авторитарного, значит, который существовал в Советском Союзе да еще и с претензиями на коммунистическую экспансию? Или это было вот раздувание именно из мухи слона в целях мобилизации, так сказать, масс? Вот кругом враги. Ну, не американцы, а англичанка гадит. И прочее.
С. Красильников
―
Да, в данном случае я полагаю, что то, что мы называем военной тревогой, и определенного рода кризисность, которая наступила во взаимоотношениях с Великобританией и неудача в Китае, попытка, собственно говоря, интенсифицировать революционное движение, которое, так сказать, в 27-м году было там подавлено рабочее восстание, это в известной мере, в общем, своего рода неудачи советской внешней политики. Но они как раз могли быть исправлены, что со временем и произошло. А вот другой вопрос в том, что сталинское руководство драматизировало искусственно эту ситуацию вот именно ровно в том направлении. То есть нужен был вообще такой толчок и очень мощный мобилизационный ресурс. И надо сказать, что вот с моей точки зрения, как раз начиная с военной тревоги, начинает выстраиваться вот эта линия, которая пошла через так называемые вредительские процессы. Через Шахтинский – то это связь с заграницей, с хозяевами, там с военными кругами, которые затем в процессе Промпартии достигла просто гротеска. И вот эта линия драматизирования опасности военной угрозы, она, конечно же, работала исключительно на сталинский режим, потому что это была безошибочная стратегия мобилизации и сплочения. Но это была конфликтная мобилизация. Против нас. То есть мы – они, свои – чужие и так далее. А дальше можно было переносить вот эту конфронтационную модель не только во вне, но и внутрь. Внутрь крестьянства. В крестьянстве кто мутит? Кулаки, кулацкие элементы. В интеллигенции кто мутит? Буржуазные спецы-вредители. И так далее. Вот. А дальше эта, будем так говорить, военная тревога стала военной угрозой. И она, в сущности говоря, проецировалась на нашу внутреннюю политику, в немалой степени определяя ее драматизм, напряженность и вот последующие репрессии.
М. Соколов
―
Ну, давайте вот обратимся к Шахтинскому делу 28-го года. Как все-таки объяснить, зачем Сталину, Политбюро понадобилось, так сказать, сажать на скамью подсудимых там полсотни инженеров, обвинять их во вредительстве и ставить такой грандиозный действительно спектакль? Собственно вот какая для этого была основа? Почему надо быть именно по инженерам?
С. Красильников
―
Как мне кажется, здесь мы попробуем представить себе, вот зачем надо было бить по крестьянству…
М. Соколов
―
А это уже потом.
С. Красильников
―
Нет, вначале это был кризис хлебозаготовок и чрезвычайные меры, 107-я статья Уголовного кодекса, которая была перенаправлена, перенацелена вместо того, чтобы бить по спекулянтам хлебным, они, так сказать, били по непосредственным производителям, которые хлеб этот производили.
М. Соколов
―
Вот давайте хлеб по дешевке.
С. Красильников
―
Что-то в этом роде. А вот…
М. Соколов
―
А инженеры что будут отдавать?
С. Красильников
―
Уголь… Это уголь и металл. Это уголь и металл, потому что в это время уже была нацеленность на разработку планов индустриализации. И с этой точки зрения вот я считаю, хлеб, уголь и металл, они в известной мере были теми ресурсами, на основе которых, так сказать, расширение и добыча, и возможность государственного контроля над этими секторами экономики, она естественно и в известной мере довлела над вот этими решениями и будущими репрессиями в отношении инженерства. Кроме того, ну, как мне представляется, инженерство все-таки являлось своего рода такой не до… Как сказать? Это была корпоративная группа, очень мощная, достаточно спаянная, потому что инженеров в советской формации на тот момент еще серьезно не готовили, а это были в известной мере инженеры именно корпоративного типа, которые сформировались до революции. И если, например, с адвокатурой поступили очень жестко и решительно, они просто эту корпорацию уничтожили уже как корпоративную группу в году Гражданской войны, низведя ее буквально до уровня защитников, которые полностью зависели, в своей деятельности контролировались судами. С инженерами было сложнее. Они сохраняли свои корпоративные организации. У них были свои журналы и в известной мере, так сказать, клубы, которые существовали в крупных городах. И кроме того инженерство помимо чисто технократических вещей, они, вообще говоря, были своего рода, – ну, как бы сказать? – связующим звеном между новыми управленцами и рабочими. И с этой…
М. Соколов
―
Потому, что новые управленцы не были специалистами?
С. Красильников
―
Да. Совершенно верно. Специалисты могли быть управленцами, но управленцы не могли быть специалистами. И вот с этой точки зрения та конфликтность, которая стала нарастать, социальные конфликты на производстве, связанные с трудом, и соответственно здесь инженерство оказалось на острие этих противоречий и конфликтов. Ибо, значит, получается вроде бы, что произошла пролетарская революция, которая должна была дать определенные преференции рабочим. Но уровень жизни рабочих, он хотя и восстанавливался к дореволюционному, но, тем не менее, они не чувствовали себя, так сказать, людьми, которые сделали революцию. Более того условия труда и жизни, они, вообще говоря, были достаточно жесткие, и восстановительные период только доходил до каких-то, значит, уровней, которые были до революции. Поэтому рабочие были недовольны. Социальная…
М. Соколов
―
Были забастовки?
С. Красильников
―
Были забастовки. Причем забастовки были достаточно устойчивыми. И более того ведь велась статистика забастовочного движения, и она, в общем, говорила о том, что социальные, трудовые конфликты разрастаются, разрастаются. И до поры, до времени, в общем-то, власть считала, что они происходят на экономической почве, но так оно на самом деле и было. Политических забастовок, с политической подоплекой почти не было. И вот, мне кажется, власть опасалась перерастания потенциала экономической борьбы рабочих на более высокий уровень, который мы бы назвали политическим. И здесь инженерная интеллигенция была тем прекрасным объектом для того, чтобы показать, что в значительной мере вина на это социальное напряжение на производстве, за некоторые неумелые решения и просчеты, которые усугубляли ситуацию, она лежит на инженерах-вредителях.
М. Соколов
―
Скажите, а было задание какое-то сверху, ну, например, от Сталина и там которое шло уже вниз, вот арестуйте там 50 человек, поставьте судебный, так сказать, спектакль, пусть они расскажут, что они вредители и злодеи? Или инициатива шла как бы снизу? Сначала кого-то арестовали на месте ГПУ там где-нибудь в шахтах в Донбассе. Потому еще добавили. А потом уже власти решили, вот удобный повод, значит, это мероприятие, так сказать, раздуть и сделать всесоюзным.
С. Красильников
―
Да, на самом деле здесь власть просто приняла прагматическое решение, но все начиналось снизу вот для того, чтобы искать тот самый гвоздь, который выпал из подковы. Это, собственно говоря, спусковой механизм. Это события, которые произошли на одной из шахт вот того самого, так сказать, Донецкого региона, Шахтинский как раз район. Там один из рабочих, запальщик, то есть тот, который, так сказать, как раз вот расставлял динамитные шашки… Затем взрывали точечные взрывы и дальше, значит, уже уголь вырабатывали. Так вот рабочий Кореньков, который, собственно говоря, был уже даже и неоднократно отстранялся за нетрезвое поведение, его все-таки из-за какого-то прорыва допустили на работу, и он естественно нарушил правила безопасности и погиб во время вот этих самых своих работ запалочных. И дальше началось расследование. И это расследование, оно, в общем, могло закончиться, в общем, достаточно простыми вещами, потому что такие случаи несчастные происходили. И ничего не предвещало, что оно пойдет дальше, чем, например, на директора шахты или на технического руководителя будет возложен там какой-то штраф, предположим, или даже уголовное наказание, но условное. И практика такая вроде бы велась к этому. Но дело в том, что в это время, так сказать, чекисты более высокого уровня, они в известной мере, так сказать, решили сыграть свою игру. И кроме того, значит, это совпало с тем, что появилось несколько групповых писем рабочих о том, что специалисты являются враждебными, что, так сказать, они связаны, предположим, там коллективной спайкой и так далее. И это все…
М. Соколов
―
И живут слишком хорошо, да?
С. Красильников
―
… снизу стало подниматься, и затем ростовские чекисты, уже краевое управление ОГПУ, они ухватились вот за эту идею, и дальше началось политизирование, в общем, там достаточно, я бы так сказал, экономической бытовой вещи. И когда ростовское экономическое управление Ростовского полпредства, значит, стало арестовывать, так сказать, вот как раз группу инженеров и техников, то с этого момента уже, мы будем так говорить, ростовский чекисты почувствовали кураж. И Евдокимов, который был полпредом, он добился аудиенции вначале у Ягоды и стал ему доказывать, что мы имеем дело с разветвленным заговором, нити которого тянутся не только к прежним хозяевам, которые были бы заинтересованы в том, чтобы, так сказать, вернуться либо в виде концессионеров, либо даже, может быть, в другой более жесткой форме. И дальше, вообще говоря, была пробивная сила Ягоды, потому что Ягода добился… Евдокимов приехал в Москву, и они вместе, так сказать, явились на аудиенцию к Сталину и Молотову. И Сталин после этого дал отмашку. А вот на чем, в чем ориентировался Сталин, и почему он дал этому ход? Потому, что казалось бы довольно рядовая вещь, и таких вредительств на производстве было немало. Мне кажется, в этот момент Сталин почувствовал, что вот как раз возможность создания и проведения такого политического процесса, судебного, против групп технической интеллигенции, он позволит, так сказать, вот вскрыть этот самый конфликт на производстве, что вредительство является системой, и необходима очень жесткая и тотальная очистка от интеллигентов-вредителей на производстве. И кроме того это, в сущности говоря, был такой звонок, потому что нити, в последующем стали проводиться аресты, и они затронули уже достаточно высокопоставленных технических специалистов, которые работали в тресте «Донуголь» и возглавляли его. Кроме того дальше нити стали пробрасываться уже в сторону Москвы, и в итоге возникла некая комбинация действий украинских чекистов и ростовских для того, чтобы предать этому завершенный, зловещий такой, вредительский формат.
М. Соколов
―
Ну, то есть такая централизованная организация. И они решили, значит, их всех там судить в Москве собственно. И вот сколько человек было привлечено по Шахтинскому делу? Сколько они вывели на процесс в результате?
С. Красильников
―
Вы знаете, здесь аресты, аресты начали реально где-то… Пик арестов был начало 28-го года. И вот как раз когда масштаб-то этому явлению был придан, когда украинские чекисты подключились к этому. И почти вся головка треста «Донуголь» была арестована. Кроме того в шахтоуправлениях, которых там было больше десятка, там тоже, так сказать, изобрели так называемые цепочки вредительские. И в итоге можно было бы сказать, что в течение первых месяцев 28-го года, они просто арестовали практически весь действующий персонал, ну, по крайней мере…
М. Соколов
―
То есть всех инженеров?
С. Красильников
―
Не простых инженеров, а тех, кто занимал те или иные должности специализированные, скажем, новое шахтное строительство, там предположим, иностранная техника и так далее. Но можно сказать так, что в узком смысле было арестовано около сотни инженеров и управленцев в Ростовской, в Северокавказском крае и на Украине, собственно украинская часть вот этого Донецкого региона. А соответственно, значит, из этой сотни последующим, так сказать, путем уже своего рода вот такого чекистского отбора на процесс вывели половину. Половину. Но при этом… То есть 53 человека, куда… где было 5… трое немцев и 50, собственно говоря, советских инженеров и управленцев разного уровня. Но на мой взгляд, если говорить вот об одномоментных арестах, то в Донбассе все-таки это было несколько сотен. Но дальше пошли аресты в угольных регионах. Они пошли аресты в Кузбассе. Пошли аресты в Караганде. Пошли аресты, вот предположим, воркутинский в это время угольный бассейн начинал развиваться. Так что здесь вот говорить о том, сколько в конечном итоге было арестовано, и чекисты, предположим, их считали частью вредителей, ну, я думаю, это было скорее всего где-нибудь более 500 человек. А десятая часть, 53 человек, они оказались в Москве на скамье подсудимых.
М. Соколов
―
А что можно сказать об этом процессе? Все ли признали себя виновными? Была ли на этом процессе хоть какая-то состязательность?
С. Красильников
―
Да, это был, на мой взгляд просто последний из такого рода процессов, где не надо было искусственно, ну, скажем там, находить тех, кто бы противо… шел в противоход следствию или там уже самому судебному говорению. Дело в том, что в ходе предварительного следствия, которое проводили чекисты, из 53-х человек примерно половина отказалась признать себя виновными в предъявленных обвинениях. И из этих двадцати примерно там семи человек около 20, значит, не признали себя вообще виновными, а другие частично. То есть они какую-то часть обвинений, скажем, в технических небрежностях, там авариях и так далее признавали, но не признавали себя вредителями. И это был действительно процесс, на котором работала целая группа адвокатуры. То есть защитники были разделены по сути дела… Те, кто согласился, значит, иметь адвокатов-защитников. В итоге на эти 53 подсудимых было 14 защитников. Это очень большой, так сказать, большая группа. Но предполагалось, что стержневым защитником будет Николай Константинович Муравьев, который, конечно, был старейшиной адвокатуры. И предполагалось, что он как раз будет ведущим защитником на этом процессе. Но Николай Константинович Муравьев, когда ему предложили защищать группу из 3-х человек, и он побеседовал с ними тет-а-тет, и он вообще пришел в ужас, потому что с ним они говорили на чистоту и сказали, что нам обещали, что если мы будем вести себя правильно и давать правильные показания, то никто нас расстреливать не будет, а нас, так сказать, потом отправят по специальности работать. И Муравьев отказался в таких условиях вообще вести защиту. И в таком случае другие вели, но очень профессиональные. И я считаю, что здесь это был последний процесс, когда адвокатура выполняла свою профессиональную функцию, правда, большинство из них потом таки все-таки были репрессированы уже позднее в 30-е годы. В 30-е годы. Там, например, тоже очень известный адвокат, брат Павла Николаевича Малянтовича, бывшего министра Временного правительства, адвокат. И так далее. Это были высококлассные люди и они, мне кажется, свою миссию все-таки как могли, выполняли.
М. Соколов
―
Если вот о приговоре, значит, какой приговор был вынесен?
С. Красильников
―
Приговор был вынесен следующим образом, потому что требовали крови. Естественно были массовые демонстрации, которые требовали расстрела. И в этом случае, скажем, нужно было найти какой-то вариант выхода, потому что мобилизация идеологопропагандистская просто шла по нарастающей. Все требовали расстрела всех. Но, во-первых, здесь были трое иностранных специалистов, немецких, с ними естественно так обойтись было нельзя. И поэтому было принято решение, что суд вынесен первоначально приговор в отношении расстрела в отношении 11 подсудимых, ну, которых считали главными организаторами вот этих вредительских групп и так далее. Но когда… Существовало право кассации естественно. И затем постановлением более вышестоящей инстанции, значит, шестерых помиловали, а пятерых таки расстреляли.
М. Соколов
―
Сергей Красильников, профессор, доктор исторических наук, в студии «Эха Москвы». И мы продолжим наш разговор после объявлений.**********
М. Соколов
―
В эфире «Эха Москвы» программа «Цена революции». Ее ведет Михаил Соколов. Сергей Красильников, профессор Новосибирского государственного университета, доктор исторических наук, у нас в студии. Мы говорим о в данном случае Шахтинском деле, о показательных сталинских процессах. Скажите, вот среди тех, кто погиб на этом процессе, кто был расстрелян, действительно были крупные фигуры, так сказать, вот в инженерном деле, как?
С. Красильников
―
Вы знаете, это был немного странный выбор. Причем нужно сказать, что… Я бы предварил это следующей ремаркой: Бухарин, который естественно был вовлечен во все эти вещи…
М. Соколов
―
То есть приговор выносился не фактически не судом, а Политбюро?
С. Красильников
―
Нет, конечно. Приговор выносился на уровне Политбюро, и это была обычная практика. Когда процессы имели политический характер, то, конечно, была комиссия политбюро, которая вела этот процесс. И у Шахтинского тоже была своя комиссия Политбюро, но и она предлагала определенное решение, а дальше уже политбюро в формуле приговора и конкретных последствий для конкретных людей. Так вот Бухарин, который несколько месяцев спустя в тайной… во время тайной встречи с Каменевым, он просто был в шоке, когда Каменеву рассказывал о том, как заседало Политбюро и вырабатывало формулу приговора, который должен быть вынесен в отношении обвиняемых по Шахтинскому процессу. Он сказал примерно следующее, что мы голосовали за смертный приговор, а Сталин вдруг предложил, так сказать… А Сталин вдруг проголосовал против. То есть получается, что всей логикой того, как этот процесс замышлялся и теми жесткими установками, которые Сталин и Молотов задавали, вовлекая будущих правых, ну, будем так говорить, соучастниками этих вещей, потому что на самом деле Рыков, так сказать, и Бухарин, они все-таки сопротивлялись на более раннем этапе и пытались даже в пропаганде смягчать те формулировки, выступая публично, не доводить вот этот жупел вредительства до каких-то сверх фантастических размеров. Иначе это естественно ударяло по их взаимоотношениям… режима с технической интеллигенцией. Так вот, а когда все шло, нагнетание идеолого-пропагандистской компании «Смерть! Смерть! Смерть!», и когда решается вопрос о том, вот предположим, суд действительно вынес вначале 11 смертных приговоров, и то, что называется, члены Политбюро голоснули за то, чтобы 11 этих и расстрелять. И вдруг Сталин предлагает вообще никого не расстреливать. То есть Бухарин говорит: «Мы были потрясены».
М. Соколов
―
Это он их поймал в ловушку такую.
С. Красильников
―
Двуличием. Он это назвал двуличием. Сталин меняет свою позицию…
М. Соколов
―
Людей ему не было жалко. Ему было жалко исключительно, так сказать, то, что он неправильно себя повел.
С. Красильников
―
Ну, вот во всяком случае…
М. Соколов
―
Себя.
С. Красильников
―
… такой был эпизод.
М. Соколов
―
И кого они выбрали, так сказать, жертвами? Тех, кто плохо сотрудничал со следствием?
С. Красильников
―
Да нет. Как раз здесь нет корреляции. Мы когда смотрели, собственно говоря, тех, кто оказался расстрелян, то среди не было тех, кто отказывался сотрудничать со следствием. Понимаете? Вот из числа тех, кто отказывался, им были вынесены тюремные сроки, лагерные сроки: 10, 6, там 4 года и так далее. А из числа расстрелянных 5-х, практически все они сотрудничали со следствием. Но у них тоже был момент, когда на 1-й стадии, предположим, следствия они возражали и боролись, и до определенного момента дальше, так сказать, они уже начинали сотрудничать. То есть они сопротивлялись половину следствия. Но еще раз хочу сказать, что среди расстрелянных… Это были в известной мере обычные управленцы, но их расставляли… Почему их подвели под расстрельную статью? Это были те, кому вменялась в вину связь с заграницей. Ну, то есть прямое сотрудничество. Ну, предположим, Кржижановский, однофамилец знаменитого Глеба Максимилиановича, он был ответственным за внедрение иностранной техники, за связь с фирмами, которые поставляли эту технику и так далее. Значит, еще…
М. Соколов
―
То есть они пострадали фактически за вот такую паранойю, – да? – значит, коммунистического руководства, что кругом иностранные шпионы.
С. Красильников
―
Ну, тогда еще такой жесткой паранойи не было. Но, тем не менее, вот они просто ближе всего, их функционально можно было привязать к связям с заграницей. И, так сказать, вот то, что называется, функционал у них был не простой, вредительство какое-то, а именно вредительство квалифицированное, связанное с заграницей, с хозяевами, с зарубежными фирмами и так далее.
М. Соколов
―
Скажите, а вот по Шахтинскому делу все участники реабилитированы?
С. Красильников
―
Да. Но при этом, значит, реабилитация носила, я бы так сказал, достаточно интересный характер, потому что, вот скажем, персонально те, кто дожил до хрущевской оттепели… И здесь замечательный пример – это, в общем, знаменитый горняк Николай Андреевич Чинакал. Он был изобретателем знаменитого щита Чинакала – это техническое изобретение, которое позволяло сделать настоящую революцию в угольной промышленности. Он был как раз одним из участников вот этого Шахтинского процесса, одним из 53-х. И он, в общем, пережил сталинскую эпоху. Нужно сказать, что его пережила примерно одна треть тех, кто прошел по Шахтинскому. Остальные были так или иначе расстреляны или погибли в годы войны. И вот он, Чинакал, который в последующем стал членом-корреспондентом Академии наук, возглавлял в Новосибирске Институт горного дела и так далее. С него, собственно говоря, эта судимость была снята уже в конце 50-х годов. И он уже в биографиях писал совершенно спокойно, значит, что он… с него эти судимости сняли. Но для большинства тех, кто все-таки не дожил до хрущевского времени и, ну, то, что называется, вот хлопоты за них, они практически как-то не увенчались успехом. И только генпрокуратура Российской Федерации в начале 2000-х годов, она просто полностью пересмотрела все итоги этого дела, фальсифицированного безусловно. И на самом деле все участники, если реально подравнены были, они были реабилитированы генпрокуратурой Российской Федерации, по-моему, в 2002 году или в 2001-м.
М. Соколов
―
Сергей Александрович, что показывают вот документы изучения этих дел? Применялись ли ОГПУ пытки, запугивания, там такое вот физическое давление? Что там было?
С. Красильников
―
Там были зачатки, зачатки того, что затем развивалось и стало системой. Ну, во всяком случае, там вначале вообще был вялый разгон, когда, например, вот ростовские и шахтинско-донецкие чекисты, значит, они вяло вели следствие. Примерно несколько месяцев вообще не могли сдвинуться. Они не могли вывести, значит, подсудимых на признательные показания. И на самом деле там первотолчком были, в общем-то, показания 2-х людей, мягко говоря, с измененным сознанием. То есть они просто были доведены до определенного состояния психологического, причем один из них, инженер Пашкин был вообще… был психологически неустойчивым и находился на лечении еще до этого, до ареста. И ему приходилось периодически снова ложиться в клинику. Чекисты вообще даже это разрешали, чтобы он давал нужные показания. А другой, значит, инженер Гаврющенко, он просто, так сказать, покончил жизнь самоубийством после того, как дал признательные показания, наконец. И доведенный до отчаяния тем, что он дал вот эти признательные показания, он покончил с собой, выбросившись с 8-го этажа ростовского здания ГПУ, где проходил допрос. Он усыпил бдительность тех, кто его допрашивал, и выбросился. Поэтому вот своего рода вот этот момент – психологическое давление на людей, которые через несколько месяцев не выдерживали, это, безусловно, было. А случаев как то, которые могли говорить о том, что какие-то меры будут прямого физического воздействия, этого, по крайней мере, мне не удалось отследить.
М. Соколов
―
А условия заключения, скажем, ну, вот я там по одному делу смотрел, уже более позднему, где там руководители сахарной кооперации были тоже, так сказать, взяты в оборот, там есть жалобы на холодные камеры, на выбитые окна, на отсутствие, так сказать, отопления, на отсутствие еды по нескольку дней, на отсутствие передач. Это вот применялось, наверное?
С. Красильников
―
Да. Вот такого, скажем, не прямое физическое воздействие, а совокупность вот этих факторов – да? – это совершенно очевидно действовало. Ну, и кроме того, как мне кажется, все-таки главное было психологическое давление другое: это семьи, это родственники, это вот давление с той стороны. То есть своего рода понимание того, что ты арестован, и от твое поведения зависит судьба близких. Вот это был, наверное, самый весомый аргумент, который перевешивал, возможно, даже и какие-то вот физические вещи. И, скажем, во время процесса Промпартии вот это, этот фактор чекисты использовали уже очень четко и очень целенаправленно.
М. Соколов
―
Сергей Александрович, а как сложились, в общем, дела в регионах, скажем так? Ведь вот Вы говорите, московский процесс – это 50 человек, а еще почти 500 – это те, кого арестовали там на местах, в местах добычи угля и так далее. Там были расстрельные какие-то приговоры? Или это все ограничилось там арестами, какими-то тюремными заключениями и так далее?
С. Красильников
―
Здесь вообще ситуация была, ну, скажем, если назвать вектор, то он был следующим: сначала шли массовые аресты и изъятие инженеров и специалистов из всех уровней управления, производства. И это привело естественно к нарушению технологического процесса. И Григорий Ломов, который был руководителем треста «Донуголь»… Я вначале начну, собственно говоря, оттуда. Практически вот уже, когда произошли эти массовые аресты, и шел отбор тех, кто пойдет на процесс дальше уже в Москву, но остальные-то были арестованы и держались либо в Харькове, либо в Шахтах и так далее. То здесь вообще Ломов добился, на мой взгляд, просто очень важного решения. Он вышел на комиссию Политбюро, которая занималась подготовкой процесса, и создали такую тоже микрокомиссию, которая в экстренном порядке принимала решение, так сказать, можно ли человека освободить, потому что без него не могут действовать там те или иные технологические циклы. И Ломов сумел вообще вытащить из, будем так говорить, из застенков, из застенков, ну, я думаю, что примерно, наверное, половину тех, кто был арестован, потому что без них невозможно было нормальное функционирование угольной промышленности в Донбассе. И примерно таким же образом, коль скоро ему удалось это сделать в центральном регионе, то в других, например, регионах… Я могу сказать о Кузбассе. Там, предположим, где-то опять-таки примерно с весны-лета 1928 года, значит, была дана команда прокуратуре пересматривать дела арестованных инженеров, специалистов в области угольной промышленности и возвращать их на производство. То есть здесь на самом деле прагматизм в известной мере сработал. То есть сначала были массовые аресты, а затем, когда выяснилось, что они обнажают и усугубляют определенного рода проблемы в экономике, то соответственно дальше, так сказать, маятник качнулся обратно, и их освобождали из-под ареста и соответственно пересматривали их дела. Но зарубки оставались. И вполне возможно, что большая часть из них потом уже в 30-м году, она все равно пойдет, так сказать, вот со 2-й этой самой волной вредительства двумя годами спустя.
М. Соколов
―
А кто-то в 37-м году?
С. Красильников
―
Да. Но пересмотр был очень значительный. Вот скажем, есть просто профсоюзная документация и документация прокуратуры, которая говорит о том, что в конце 28-го года пересматривалась как минимум половина дел, которые заводились вот вначале с такими очень жесткими формулировками «экономическая контрреволюция, вредительство» и так далее.
М. Соколов
―
Ну, а те, кто вот попал под не расстрельные приговоры на самом большом процессе в Москве в Доме союзов, как сложилась их судьба? Вы это анализировали?
С. Красильников
―
Да, по мере возможности, которую позволяли документы. Дело в том, что после того, как процесс прошел, значит, был такой разграфленный, будем так говорить, список, списки, где как раз кого все-таки осудили, кого в судебном порядке, кого во вне судебному, потому что там работали коллегии, естественно коллегии ОГПУ. Часть арестованных, все-таки они были приговорены к реальным срокам. И дальше, значит, была, в общем, такая… были такие громадные таблицы, в которых… в которые вносились, значит, соответственно они как фигуранты и дальше место их использования.
М. Соколов
―
А кто составлял-то эти таблицы? ОГПУ?
С. Красильников
―
Ну, собственно говоря, я думаю, что это составляли чекисты и хозяйственники, потому что хозяйственники были заинтересованы в том, чтобы таланты, способности этих людей можно было применить дальше. И через несколько месяцев судебного… то есть после суда, предположим, те, кто проходил по открытому процессу, значит, через несколько месяцев начались вот эти своего рода, ну, скажем так вот, технологические решения этой проблемы. Хотя я насколько могу судить, вплоть до 29-го года они еще сидели, именно осужденные по процессу. А дальше их, так сказать, распределяли по угольным регионам, но только не в Донбасс. То есть они использовались по специальности в Караганде, в Кузбассе. И вот кого-то, так сказать, бросали на воркутинские месторождения, которые в то время…
М. Соколов
―
Ну, это что значит? Они… Но они находились в статусе осужденных, сидели в каком-нибудь лагере и выводились куда-то на руководящую работу? Или какие-то шарашки были созданы?
С. Красильников
―
А! А вот это тоже интересный вопрос, потому что сам феномен вредительства, когда речь шла уже о специалистах в области транспорта, строительства, металлургии и так далее, он, конечно, подразумевал, что когда очень значительное количество людей оказалось в заключении, то естественно с точки зрения экономики это был нонсенс. Это были очень квалифицированные специалисты, и дальше под них создаются шарашки. Да, это совершенно реально. И вот Шахтинский процесс и те арестованные, которые были, – это, в сущности говоря, был пролог для шарашек, потому что дальше их направляли естественно под конвоем вот в эти регионы. И тот же самый Чинакал, он некоторое время из Москвы был направлен и работал, в сущности говоря, находясь под арестом в Новосибирске, где там был трест «Кузбассуголь», центральный для Кузбасса. И он занимался своим любимым делом. Он занимался механизацией угольных… угледобычи. А еще соответственно через года два с него уже сняли вот этот арестный режим, и практически дальше, так сказать, он уже… он даже мог преподавать, например, в Томском технологическом институте, индустриальном, как он назывался. То есть уже где-то с середины 30-х годов он уже, так сказать, будем так говорить, был человеком, который мог профессионально себя реализовывать. Он был там, предположим, главным инженером такого-то проекта. Он преподавал студентам и так далее. Так что вот это размягчение, которое в последующем происходило в отношении людей осужденных, – это, в общем, была чисто прагматическая вещь.
М. Соколов
―
Сергей Александрович, еще один вопрос. Как все-таки реагировали рабочие? Вот собственно кого хотели, так сказать, охмурить вот этим процессом? Есть ли какие-то документы, сводки ГПУ, которые показывают, каковы были реальные настроения, отклики на этот процесс, ну, в том же Донбассе, например, в тех же Шахтах?
С. Красильников
―
Вы знаете, здесь можно было бы действительно выявить… Вот один из… Одна из целей процесса чисто пропагандистская, она была достигнута, потому что был нанесен очень мощный удар по связям рабочих и инженеров, специалистов. И можно сказать, что как раз рабочие, они вообще вдохновились этим делом, и они требовали…
М. Соколов
―
Они стали искать вредителей?
С. Красильников
―
Они требовали дальше, да. И был лозунг «Ищите вредителей на производстве». И в этом плане, вообще говоря, социальные конфликты – то, что называли на языке того времени «специедством» или «перегибы специедства», они вообще просто волной пошли. И с этой точки зрения, значит, даже я считаю, что организаторы процесса, они и не подозревали, насколько это вообще может быть импульс, который был дан нагнетанием процесса…
М. Соколов
―
То есть они-то рады, наверное, были. Разожгли классовую борьбу.
С. Красильников
―
Но они не предполагали, что дальше она будет приобретать именно разрушительный для экономики характер, потому что попытка арестованных специалистов заменить выдвиженцами и инициировать, так сказать, вот поток снизу вверх, он вообще тоже очень быстро выдохся, потому что рабочие, даже как мы говорим, политически сознательные или профсоюзно-активные, они не могли заменить техников и инженеров. И в этом плане им доставались только низшие управленческие должности, которые собственно они могли без ущерба для производства вести.
М. Соколов
―
Так а подготовка красных инженеров каких-нибудь?
С. Красильников
―
А вот это действительно реально, потому что именно весной 28-го года началась реформа вузов. И она началась под флагом того, что мы должны готовить красных инженеров и красных управленцев. Этот был вот тот момент, который назывался…
М. Соколов
―
С ускоренными сроками.
С. Красильников
―
Высшие технические учебные заведения, втузы. Это вот… Это прямое следствие Шахтинского процесса. То есть эта реформа высшей школы и, так сказать, создание ускоренного, форсированного производства инженерных кадров. Да, это совершенно очевидно. Но еще раз хочу сказать, рабочие, в общем-то, это восприняли с удовлетворением, сам по себе процесс осуждения и вот последующий поиск вредителей. А вот в ряды научно-технической интеллигенции это, конечно, внесло разлад, поскольку дальше уже сами инженеры и ученые должны были проводить митинги, должны были участвовать в этой кампании и выражать свою солидарность. И с этой точки зрения это тоже была ловушка, потому что для инженерства и для ученых… А, в общем-то, события, связанные с Шахтинским процессом, они проходили практически во всех крупных организациях. И дальше это был своего рода, ну, я бы так сказал, ловушка в каком плане? Потому, что дальше нужно было голосовать, и голосование было открытым. И, как правило, это тоже были смертные приговоры. Но были, в общем, достаточно единичные случаи людей, которые говорили: «Мы до суда не имеем права выносить какие-либо приговоры, ну, скажем там, расстрельные и так далее, и тому подобное». И они тем самым оказывались обнаженными, потому что по отношению к ним уже вполне очевидно могли применяться вторичные репрессии. То есть они не с нами. Они, так сказать, колеблющиеся или они скрытые вредители и так далее. В общем, провокативный эффект такого рода политических процессов, он, конечно, колоссальный. Массовые вот эти собрания с открытым голосованием – это вот тест на лояльность или нелояльность.
М. Соколов
―
Был ли удовлетворен Сталин достигнутым политическим результатом? Как его начал развивать?
С. Красильников
―
Я думаю, что он до конца не был удовлетворен, ибо, как мне кажется, идеологополитические цели были даже перевыполнены, ну, с точки зрения той планки и тех целей, которые были поставлены. То есть мобилизационный вообще механизм был запущен, но он тут же бумерангом начал ударять по производству и по социальным отношениям вообще внутри самого общества. И в этом смысле, ну, Сталина-то больше волновало то, что после Шахтинского процесса шло не увеличение угледобычи, а снижение и срывы, сбои. Поэтому в декабре 28-го года было очень большое совещание в ЦК, на котором, в сущности говоря, и подвели вот эти итоги Шахтинского дела так называемого. И здесь Сталин, вообще говоря, выступил, я бы сказал, немного необычно, потому что он вначале сказал, что да, мы все правильно сделали, мы вскрыли… чекисты вскрыли, мы осудили. Дальше, так сказать, мы показали масштабы этого вредительства. И это все правильно, - говорит Сталин, - и мы запустили реформу вузов. Это тоже правильно. Но с другой стороны мы не сумели использовать энтузиазм рабочих, направив на прямые производственные цели, потому что вот эти же конфликты на производстве, специедство и так далее – это, в общем, показало, что мы получили несколько неуправляемую ситуацию. И Сталин говорил: «Это урок для нас. Мы должны очень четко понимать последствия того, что мы создаем».
М. Соколов
―
Доктор исторических наук, профессор Новосибирского университета Сергей Красильников в эфире «Эха Москвы». И поговорим дальше уже о деле Промпартии. Вел эту передачу Михаил Соколов. Всего доброго! До свидания!