Осип Мандельштам: поэт и век-волкодав - Павел Полян - Цена Революции - 2014-12-07
М.Соколов
―
В эфире «Эхо Москвы» программа «Цена революции», ведет ее Михаил Соколов, сегодня в нашей Павел Полян, историк, географ и председатель Мандельштамовского общества, а мы его знаем также как Павла Нерлера, - все свои филологические труды Павел Маркович печатает именно под этой фамилией, в том числе и ту работу, которая мне очень понравилась «Слово и «дело» Осипа Мандельштама». Вышло уже второе издание, вместе с Дмитрием Зубаревым и уже ушедшим от нас Николаем Поболем сделана. Когда первое издание вышло?
П.Нерлер
―
Извиняюсь за занудность – это не второе издание, это совсем другая книжка, «Con amore», второго издания не выходило. Здесь то, что было заложено в ту книжку. «Слово и «дело» Осипа Мандельштама, книга допросов, доносов, и обвинительных заключений». Она была использована как определенного рода набор материалов на базе того, что было накопано, собрано, обдумано, сделана реконструкция последних 11 недель жизни Мандельштама.
М.Соколов
―
Мы тогда немножко уйдем назад, к юности, молодости и семье Осипа Эмильевича. Хотел вас спросить о семье и происхождении. Дело в том, что долго в ходу была такая легенда – может быть, это было понятно в советское время, что отец Мандельштама был из мелкого бизнеса, какая-то перчаточная мастерская - это плохо сочеталось с дипломом о том, что он был купцом Первой гильдии, благодаря чему жил в Петербурге. Все-таки, какого рода он был бизнесменом?
П.Нерлер
―
Во-первых, он был ремесленником, человеком с профессией и с руками для этой профессии заточенными. То есть, он был действительно перчаточником, кожевенником, занимался лайкой. У него была всем этим торговля, сначала 2-я гильдия, затем 1-я, и это действительно дало Мандельштаму возможность до 21 года, до 1911 г., без проблем жить в Петербурге с того момента, как семья туда переехала из Павловска.
Он влюбился в немецкую философию, и с этим ядом в душе и сердце вернулся туда, где жили его родители
Он во время войны, накануне революции, владел довольно солидным, приличным кожевенными заводом, который наряду с другими заводами того времени боролся за государственные военные заказы со средними успехами, но все-таки это было предприятие, на котором работало человек 15-20, - я сейчас не помню классификаций крупных фабрик и заводов, предприятий, - ну, в общем, он был действительно не очень крупный бизнесмен. Но поразительно не это, а другое - он тоже искал, как и его сын, несколько другой судьбы. Его посылали его родители в Берлин учиться Талмуду, в Высшую Талмудическую школу. Он там поучился, окунулся, нырнул и вынырнул с совершенно другими представлениями – не конфессионально-талмудическими, а влюбился в немецкую философию, и с этим ядом в душе и сердце вернулся туда, где жили его родители. Так что он тоже совершал свой прыжок в другую субстанцию жизненную, нежели та, в которой он родился.
М.Соколов
―
В любом случае, у семьи были средства для того, чтобы воспитывать трех детей, ходить на концерты, жить на даче в Риге и Финляндии, обучать двух из троих детей в Тенешевском училище, платном, частном. То есть, уровень образования и воспитания был достаточно высоким.
П.Нерлер
―
Очень. Собственно, кроме классических языков, учебная программа Тенешевского училища никаких дефектов не знала. Дефектов в том смысле, что поступая после его окончания в университет, нужно было досдавать отсутствовавшие в программе предметы. Это было по-своему педагогическое революционное заведение, но это отдельная тема, и Мандельштам ее неплохо сам раскрыл в «Шуме времени», - какое замечательное это было училище.
М.Соколов
―
Но, к сожалению, не состоялась учеба в Гейдельбергском университете, хотя и в Сорбонне немножко Мандельштам учился. Почему? Это было связано с неуспехами отца, или он решил вернуться в Россию?
П.Нерлер
―
А почему не состоялось? В Сорбонне, даже, скорее, в «Колледж де Франс» Мандельштам отучился два семестра, а полного курса у Мандельштама ни в каком университете не получилось, кроме Тенешского училища. Но зачет по Парижу он сдал, зачет по поэзии он тоже сдал. А то, что он кроме этого выслушал лекции Биргсона, Бидье, - это была его зарядка на будущее, которое рано или поздно, каждое по-своему, выстрелило.То же самое в Гейдельберге – он записался на два семестра, фактически он был там меньше, но эти семестры были для него, я бы сказал, вполне системообразующим. И в силу тех преподавателей, у которых он учился, философов, специалистов по средневековым языкам, а главное, - ну, тут трудно сказать, что главное, но у него был замечательный профессор Тодде, профессор искусствоведения, специалист по Венецианской живописи, по 16 веку.
Если представить судьбу Мандельштама как планетарную систему, то революция была тем солнцем, вокруг которого вертелось все
Так что это все какие-то мазки образовательные. А университет Петербургский, он тоже не кончил, кончил 6 семестров или 8 из необходимых 10. В общем, тоже изрядное количество недобрал.
М.Соколов
―
Тогда такие события начались, что уже не до того было, в 1917 г.
П.Нерлер
―
Да, но поступил он в 1911. Запросто мог бы успеть. Он отчислялся дважды или трижды, но то же было и с Гумилевым, со многими. Это не было обязательным стандартом, но случай Мандельштама был не случайным, как и случай Гумилева.
М.Соколов
―
Хотел спросить, были ли в кругу семьи Мандельштама люди революционно настроенные? Брат в своих воспоминаниях, правда, написанных в советское время, говорит об эсере Бабене, потом семья Синани и Федора Линда. Они реально повлияли?
П.Нерлер
―
конечно, повлияли. Причем, самым радикальным и сильнейшим образом. Если представить себе судьбу Мандельштама как некую планетарную систему, космогонически ее представить, то я предполагаю, что революция и была тем самым центром, тем солнцем, вокруг которого вернулось-вертелось все остальное. Просто и революция была не однозначно-точечной, а сложносоставной. Это была и Октябрьская. И Февральская, но в особенно большой степени это было то, что мы называем первой революцией 1905-1907 гг., потому что эту революцию Мандельштам, будучи учеником, заканчивающим Тенешское училище, пропустил через свою кожу буквально.Все остальные события, вся остальная жизнь Мандельштама может быть распределена на три таких сегмента. Сегмент первый – ожидание революции, подготовка к ней, предвкушение ее, страстное желание революции, чтобы она совершилась. Причем, замешанная, прежде всего, на социальной проблематике, отнюдь не на этнической. Мандельштам индивидуально не знал прелестей «черты оседлости» и уткнулся в них, может быть, самое позднее в 11-м году, когда ему пришлось от «черты оседлости» спасаться через принятие христианства, искусственное.
Но это было социальное. Он видел несправедливость существующего порядка, существующего госустройство и страстно желал его изменения. И как очень многие его сверстники, пошел в революцию, как он сам писал - «Как Николенька Ростов шел на войну». Это было совершенно непреодолимое желание встроить себя в ряды тех, кто с этим боролся.
Но как это выглядело по жизни? Смотрите, - 1905 г., октябрь, стачка. К этой стачке присоединяются студенты, ученики разных училищ, в том числе, Тенешевского. При этом все эти ученики, вся эта школьная братва, разбилась на два лагеря, и у каждого лагеря был свой журнал. «Тенешевец», журнал, в котором первую роль играл Виктор Жермонский, будущий знаменитый филолог и академик мандельштамовский, его товарищ. Это были те люди, которые были против всяких забастовок, которые были за то, чтобы продолжать учиться – для того, чтобы наполнять себя знаниями, которые пригодятся для революции.
А была другая группа - Жермонский и его группа называли их «крайними», это журнал «Пробужденная мысль», - Каменский, братья Зарубины и Борис Синани, - это важная фамилия в жизни Мандельштама, это был самый главный друг его жизни, он умер очень рано, совсем молодым, - мы не знаем, как сложилось бы и у Мандельштама, останься он в живых. Мандельштам, как известно, прислонялся к ним. При том, что он с тем же Борисом Синани, своим лучшим другом, первоначально был разных убеждений.
У Мандельштама был репетитор эсдек, Сергей Белявский, будущий астроном, который подтягивал его по математике и физике, и хорошо его подтянул по революционности. Он был эсдек и Мандельштам начал со схваток, стычек с Синани, который был эсером. Еще бы ему не быть эсером – его отец был вполне продвинутый эсер, его сестра, Евгения была уже сама настолько продвинутая эсерка, что за ней наблюдала Охранка. В их доме, в доме отца, запросто бывал один из первых номеров эсеров, Натансон.
Я верю Мандельштаму, когда он говорит, что видел «лысину Гершуни» в Финляндии, на большой эсеровской сходке. А это был второй съезд эсеровской партии в Таммерфорсе в феврале 907 г., где в то время были совершенно иные партийные каноны – никаких клятв «перед лицом своих товарищей», никаких партбилетов. Но в то же время, если тебя кто-то рекомендует, ты можешь оказаться в центре самых главных событий, если тебе доверяют.
В какой-то степени и к тебе присматриваются в это время. К Мандельштаму присмотрелись и поняли, что большим революционером ему стать не получится, но какие-то речи перед какими-то собраниями рабочих ему доверили, и известно, что он читал по поводу обвала потолка, штукатурки с потолка в Госдуме, он в марте 907 г. Выступал перед рабочими, и это, кажется, есть максимум революционности Мандельштама. Но этого максимума хватило ему для того, чтобы не отрицать, не скрывать это и в конце 20-х и в 30-е годы на допросах, когда он оказался перед следователями.
Он приветствовал революцию, наперед прощая ей все и вся, лишь бы совершился акт социальной справедливости
М.Соколов
―
Тогда его и записали в белые эсеры.
П.Нерлер
―
Ну, в деле написано «беспартийный», это в допросах, когда к нему пристали, он все это раскрыл, и что за этим стояло. Но никто не заставлял его, никто не спрашивал, когда готовился известный справочник русских советских литераторов в 27 г. Под редакцией Козьмина, - никто не заставлял Мандельштама, отвечая на вопросы, написать о том, что он эсер. А он написал, что он эсер, а это в 27 г. Было понятно, что это определенный мужественный поступок человек совершает, говоря это.
М.Соколов
―
А как же Надежда Яковлевна, которая пишет, что он интересовался именно марксизмом.
П.Нерлер
―
А он и интересовался марксизмом.
М.Соколов
―
Или для нее это было одно и то же?
П.Нерлер
―
Нет. И более того, для Мандельштама это было не одно и то же, думаю, что и она воспринимала нюансы. Он читал Эрфуртскую программу, имя Каутского он ставил рядом с Тютчевым, сравнивая, как они могут повлиять на душу молодого человека, - листовки он сравнивал с личинками, которые западают в душу. Он через все это прошел. Его родители, наивные люди, когда он закончил Тенешевское училище, увидя, как он погряз в этих революционно-социальных дебрях, недрах, решили его от этого избавить и отправили его в Париж, не понимая, что отправляют его на самом деле в столицу русской революционности. Там он имел возможность не только повстречать многих видных эсеров или же эсдеков, хотя цель его была другая. Он там подружился с Михаилом Карповичем, например, человеком, который был под надзором Охранки как эсер.Он был на похоронах Гершуни в Париже, «лысину которого видел в Таммерфорсе», после знаменитого побега в бочке из очень суровой ссылки. И можно понять, что он оказался в трансе, слушая речь Савенкова по поводу смерти – было собрание в память о умершем Гершуни, и Мандельштам впал в транс, случая. Для него это был по-прежнему 907 г., неотыгранная музыка, неотработанный пар, это продолжало его держать.
И стихи первые, «Спасибо революционности», которые Мандельштам написал, это были стихи, написанные, видимо, осенью 906 г., после того, как он в Сигулде теперешней, в Курляндии, увидел следы той вполне себе кровавой социальной битвы, которая там разыгралась между крестьянами и армией. И он написал стихи, которым бы Некрасов позавидовал. Это такой Некрасовско-Нандесоновский ключ, - можно их прочесть, хотя это его первые и, может быть, не самые. Одно из них он подписал тоже выразительно - «Фитиль».
Так что эта музыка революции, «Шум времени», о котором писал Мандельштам – это все то, что вот эта погудка, этот шум, этот гул революционной истории в него тогда был заложен, и он у него сохранялся очень долго.
М.Соколов
―
Судя по всему, он все-таки не попал серьезно на заметку царской полиции?
П.Нерлер
―
Не попал. Но это вообще дело случая. Это забавный документ - ищут «некоего еврея Мандельштама». Об этом проявлении антисемитизма со стороны жандармерии, Мандельштам так и не узнал. Ищут его на предмет, не нарушает ли он соответствующий режим, который неким евреям подлежало соблюдать. В Финляндии он был особый, с большими нюансами. Собственно, это их интересует потому, что довольно известный им человек, Константин Мячин, в его записной книжке нашлась эта фамилия - Мандельштам. И они стал его искать. Перебрали много разных Мандельштамов, добрались до нужного, увидели, что за ним никаких грехов не числится, и оставили в покое. Хотя Мандельштам не случайно был на даче Линда, он вполне был связан с событиями, которые происходили там - именно на этой даче едва не взяли Мячина и его товарищей, они занимались подъемом оружия с затонувшей контрабандистской шхуны.Так что Мандельштам там был не совсем случайно, но это не значит, что он был диспетчером всех этих операций. Он не играл никакой реальной роли в революционной подготовке как таковой, но был близок и знаком со многими. И этот Линда – это никто иной, как Гинда из прозы Пастернака, человек, которого, как комиссара Временного правительства, растерзала революционная солдатская толпа, он попал в стихи Мандельштама. И, наверное, это центральные стихи Мандельштама – это события между февральской и октябрьской революцией. У Мандельштама это не слиплось воедино и не слилось, это было вполне дифференцированное время, и поэтому Мандельштам переживает то, что произошло с этим человеком, с Линда, и то, что произошло с февральской революцией, с ценностями, которые были ему дороги, а Октябрьскую он еще не осознал для себя. Он переживает это как какие-то этапы, похожие и на Французскую революцию, историю которой он прекрасно знал.
Вот послушайте – это ноябрь 17 г.
Когда Октябрьские нам готовил временщик
Ярмо насилия и злобы,
И ощетинился убийца-броневик,
И пулеметчик узколобый,
Керенского распять потребовал солдат,
И злая чернь рукоплескала:
Нам сердце на штыки позволил взять Пилат,
Чтоб сердце биться перестало!
И укоризненно мелькает эта тень,
Где зданий красная подкова;
Как будто слышу я в октябрьский тусклый день:
"Вязать его, щенка Петрова!"
Среди гражданских бурь и яростных личин,
Тончайшим гневом пламенея,
Ты шел бестрепетно, свободный гражданин,
Куда вела тебя Психея.
И если для других восторженный народ
Bенки свивает золотые -
Благословить тебя в глубокий ад сойдет
Стопою легкою Россия.
М.Соколов
―
А потом в показаниях: «ЦЯ идеализирую Керенского, называя его «птенцом Петра», а Ленина называю «временщиком».
П.Нерлер
―
Это показания, это специфический вид вербального творчества - не будем забывать.
М.Соколов
―
Под руководством следователя.
П.Нерлер
―
Да, некий суверенно управляемый диалог.
М.Соколов
―
Как все-таки быть с тем, что с одной стороны эти стихи, с другой - Мандельштам появляется в качестве служащего Наркомпроса в 18-м году.
П.Нерлер
―
Стоп, Мандельштам появляется в качестве служащего Наркомпроса с 1 мая 18 года, а до этого он служил в еще одной госконторе – в Комиссии по разгрузке Петрограда. А как вы себе это представляете? Человек, который пишет такие стихи, не вправе служить?
М.Соколов
―
Нет, я пытаюсь понять эволюцию. Газета «Новая жизнь», где он печатался в 17 г. И сотрудничество с большевиками. У вас есть объяснение, почему?
П.Нерлер
―
Потому что, в принципе, свершилась революция со всеми ее пугающими уже тогда и вдохновляющими еще тогда особенностями, которых Мандельштам ждал. Это некие этапы - февраль, 905 г., он же видел и 9 января 905 г., гениально это описал в статье, привлекая к этому еще топографию самого Петербурга и роль площади, где это все произошло, перед Зимним дворцом. Это все для него этапы. И в принципе, он революцию приветствовал, и в этом не было никакого двурушничества, на котором он потом сам себя неоднократно ловил и в котором он сам себя упрекал и винил. Это уже следующий внутренний диалог уже зрелого Мандельштама-поэта с собой, - как ему относиться даже не столько к революции. Сколько как ему относиться к Сталину, например, как ему относиться к тому, что революция с собой принесла.Он ведь с эсерами, с которыми был человечески близок, резко расходился в одном существенном программном пункте – он был категорический противник террора, чем эсеры не отличались. И он не смог найти даже общего языка с Ивановым-Разумником в какой-то момент их встречи в Царском селе, детском селе уже в 20-е гг. и не смог разделить его восторга по поводу блестящих операций по ликвидации царей, всяких разных генерал-губернаторов, в чем преуспевали боевые организации эсеровские. С этим он никак не мог смириться.
Ему по жизни, невозможно было обходиться без того, чтобы иметь дело с государством
М.Соколов
―
Но и с государственным террором он тоже спорил – помните эпизод с Блюмкиным, когда он то ли стал отбирать ордера на расстрел, то ли просто подрался.
П.Нерлер
―
И более того, этот конфликт с Блюмкиным, а это 18 г., совсем незадолго до убийства Блюмкиным Мирбаха, и Мандельштам даже давал показания против Блюмкина, - чуть ли не напрямую Дзержинскому, поскольку все эти события были рядом.
М.Соколов
―
У Дзержинского это есть в показаниях – что его предупреждали о такой странной деятельности Блюмкина, его неуправляемости – там есть фамилия Мандельштама.
П.Нерлер
―
«Не расстреливал несчастных по темницам» - эта строчка Есенина, - это, если угодно, эпиграф к личной программе Мандельштама-революционера. Этого он не принимал. И то, что он приветствовал юношей, приветствуя революцию, наперед прощая ей все и вся, лишь бы совершился акт социальной справедливости – в этом не было даже его личной этнической корысти, потому что революция означала еще и отмену всех дискриминационных мер, законов по отношению к евреям, каковым он являлся, - он этого не ощутил. Он это оценил, - Керенский соответствующий законодательный акт готовил и провел в марте 17 г.Так что он был последовательным, он как не признавал этого права за корпоративной организацией.
М.Соколов
―
Но считал, что есть возможность сотрудничать с большевиками.
П.Нерлер
―
Да. Каждый решал это для себя. Блок одним образом, Мандельштам другим, Гиппиус третьим образом. Мандельштам написал стихи, которые я вам прочел, которых он потом побаивался, потому что в них была для него определенная мина, - за эти стихи его очень осуждал Эренбург, у Эренбурга есть специальная статья об этих стихах и Мандельштаме в революции, которая называется «Стилистическая ошибка». Но тем не мене он, в какой-то степени, если угодно, уподобился Андрэ Шинье этими стихами.
М.Соколов
―
Сделаем небольшой перерыв и вернемся в программу.РЕКЛАМА
М.Соколов
―
Продолжаем программу. Как вы объясняете такую метаморфозу - Мандельштам работает в этом Напркомпросе, потом едет на Украину, в Харьков, Киев, а потом остается у белых и оказывается в Крыму? Рискованное предприятие – сначала на одной стороне фронта, потом на другой. Или он это не очень осознавал?
П.Нерлер
―
Он это осознавал. Это такое многошаговое решение и каждый шаг определялся событиями и обстоятельствами, которые в начальной точке предсказать было невозможно. Тут еще были моменты, которые надо учесть - 18-й год, это июль, эсеровское восстание в Москве. Мандельштам в это время панически бежит из Москвы, потом долго оправдывается и бежит в Питер, почему он отсутствовал, собирает разные справки о том, что он был не вполне здоров - у себя на службе, в Наркомпросе. Он работал в Отделе реформы высшей школы и отвечал за такие акции. Как помощь хору Кастальского, спасение библиотек, бывших дворянских, конкретных, и разработкой элементов реформы высшей школы. Почему-то он был большим поклонником и сторонником развития того, что называется сейчас «ритмикой» - это было целое немецкое педагогическое течение, которое он очень поддерживал.Но это уже нюансы. А в 19 г., когда он, тоже достаточно спешно расстался с Москвой и охотно уехал на Украину – думаю, получив туда командировку от Наркомпроса, - он был там не комиссаром, но эмиссаром – он ехал в Харьков, столицу советской Украины в то время, работая в литературном отделе Наркомпроса. Потом, вместе с Рюриком-Ивановым, и все время его сопровождал его брат, Шура, которому некуда было деваться. Семейная ситуация у них была такая – их общая мать, Флора Осиповна, любимая всеми сыновьями мать, которая была музыкантом. Умерла в 16 г. В 17 г. Умерла ее мать, которая с ними жила. И если угодно, осталось 4 мужика – отец и три сына. С отцом остался младший сын, потом у младшего сына семья разрасталась, а Шура все время сопровождал старшего брата и был без него никто и никак. Они и в доме жили - у них была с Шурой комната на двоих, а у младшего и любимого Жени была своя комната.
Так вот все время у него был такой Санчо-Панса, - такой долговязый добродушный, милейший брат, но совершенно несамостоятельный и нуждавшийся в опеке. И Мандельштам, как человек, отвечавший не только за свою жизнь, но и за его жизнь, - и это тоже интересное явление, оно имело место быть.
Так вот он попадает в Киев, и даже в роли такого эмиссара Москвы, участвует в Первомайских торжествах, а это вполне себе творческие занятия киевских художественных, творческих леваков – то, что Надежда Яковлевна называла «табунком» - это художники, поэты.
М.Соколов
―
Александр Экстер.
П.Нерлер
―
Ну, это уже мир художников – она училась у Эстер, там было много художников, она и у Рабиновича и даже Экштейна. Это был очень разносторонний киевский творческий мир, у них было свое кафе «ХЛАМ» - художники-артисты-литераторы-музыканты, - и это касалось и балета – там была Нежинская, и театральное искусство. Это был такой расцвет левацкого революционного искусства. И 1 мая, день, когда Осип Мандельштам встретил Надю Хазину, на дне рождения Александра Дейча в кафе «Континенталь», в этом самом кафе «Хлам» в гостинице «Континенталь», это был день очень насыщенный.Там всюду стояли гипсовые Свердлов, Маркс, не знаю, стоя ли гипсовые Каутский, - но это был с гипсе исполненный революционный Пантеон. В гипсе была исполнена арка, под которой шла демонстрация. И вот эта гипсовая революционная праздничность, которой не так уж долго оставалось, потому что начинала фонтанировать Гражданская война как продолжение революции, как неотъемлемое и логичное продолжение революционных событий, - вовсю полыхало по Украине.
И стихи «Мы вернемся еще», обращенные к той же Надежде Яковлевне, спустя много лет, в 37 г. В Воронеже, т е стихи, которые Надежда Яковлевна полагала, что их надо ставить на видное, завершающее место в третьей «Воронежской тетради», и стихи «Черепаха», ей посвященные – это 10 мая 19 г. В этот интервал времени уместились не только личные отношения, любовь, дружба, дружеская поддержка между Осипом и Надеждой Мандельштам. А в это время уместилась вся и социальная и творческая, и какая угодно жизнь Мандельштама.
Так вот когда они познакомились в Киеве, он был эмиссаром правительства. Он покинул уже, видимо, - у него был соответствующий мандат.
М.Соколов
―
Но он уехал в Крым. Красные ушли из Киева, а он остался и потом уехал в Крым.
П.Нерлер
―
Нет, сначала он уехал в Харьков, а оттуда уже перебрался в Крым, который действительно был под белыми. Во всяком случае, он решил выйти из игры, если угодно. Потому что для него политическая активность – не в силу рисков с этим связанных, политических и биологических, для жизни, быть может. А как бы это было уже то время и то место, когда он перестал искать эти опоры и костыли в какой-то государственной институциональной поддержке.Ему и потом, по жизни, невозможно было обходиться без того, чтобы иметь дело с государством, но он уже после этого практически не служил в государственных заведениях.
М.Соколов
―
И в Крыму у него было опять приключение – арест Врангелевцами, правда, краткий. Что его спасло? Вмешательство Волошина, других людей, или они просто подумали – ну, что такое поэт, это не политик, - по крайней мере, так он для них стал выглядеть.
П.Нерлер
―
Поскольку на Мандельштама донесли, что это тот самый следователь, который пытал в каких-то чекистских застенках, то дело было серьезным. И спасали его разные люди, думаю, что их совокупные усилия и привели к тому, что его достаточно быстро следователь ОСВАГа освободил, не найдя подтверждений обвинению.
М.Соколов
―
В общем, не ОГПУ.
П.Нерлер
―
Почему, и у ОГПУ бывали такие случаи. Во всяком случае, они его выпустили. Я сейчас не берусь сравнивать ОСВАГ и ОГПУ по всем параметрам институциональным, это сложная задача. И у ОСВАГа тоже достаточно было шансов, чтобы на равных с этим бороться. Во всяком случае, это та еще организация.Но после того, как за Мандельштама похлопотали, и Волошин, который, хотя был в ссоре с Мандельштамом, но его попросили, и это соответствовало его убеждениям – заступиться за поэта, и полковник Цыгальский, и начальник порта Феодосии – думаю, что эта совокупная поддержка и то, что сам следователь вынес из общения с Мандельштамом.
М.Соколов
―
«Я не создан для тюрьмы».
П.Нерлер
―
Да, так говорил Мандельштам. Ну, есть всякие легенды, но так или иначе, его выпустили, и на утлой барже он перебрался в другое государство, в меньшевистскую Грузию, где его тоже арестовали. И там тоже есть легенда о спасителях – то ли это были поэты то ли конвоир Чигва, о котором пишет Мандельштам - наверное, ему можно верить в большей степени. Во всяком случае, разные усилия. Поэты готовы были за него поручиться, - они его знали, были о нем восторженного мнения, но они не знали человека с ним, долговязого, о котором Мандельштам говорил, что это его брат, - за него они не были готовы поручиться.
М.Соколов
―
В любом случае, в Грузии он вышел из тюрьмы и вернулся в советскую Россию. А мы продолжим через пару минут.РЕКЛАМА
М.Соколов
―
Продолжаем программу. Итак. Грузия, возвращение. А почему он вернулся, ведь была возможность из Грузии уехать на Запад, в Европу, Париж, Гейдельберг, - наверное, не пропал бы.
П.Нерлер
―
У Мандельштама возможности эмигрировать были, были и позднее, по месту рождения своих родственников.
М.Соколов
―
Варшава. Можно было актироваться.
П.Нерлер
―
Родственники у него были и в Литве, в Шауляе, ему предлагал посланник в 22-23 гг. устроить литовское гражданство, и Мандельштам даже собирал документы. Но ничем это не кончилось. Думаю, что в Мандельштаме была такая сильная черта, которая если постепенно сходила на нет и таяла, то делала это очень медленно. Перед ним все время стоял образ Чаадаева, который был первым русским, побывавшим на Западе и духовно не туда не эмигрировавшем - у него есть об этом замечательная статья.Он даже не обосновывал это для себя в каждом конкретном случае. Вопрос так для него не стоял. Он, встретив в Тифлисе, - кстати, тоже государственного человека, посланника советской России, узнав именно от него, правда, в следующем году, когда приехал в Грузию, - о том, что был расстрелян Гумилев, он помчался на север, через Москву в Питер, и в его планы входило, так или иначе, снова встретиться с Надей Хазиной, что и произошло, но только в 21 году.
То есть, пока он кружным путем, через Тифлис, через Крым, куда она не хотела приехать, - между ними была такая переписка, следы этой переписки сохранились, замечательные, искренние письма влюбленных друг в друга людей. Короче, через Кавказ, через Москву и Питер и снова через Москву, узнав новый адрес Хазиных у Любы Эренбург, Мандельштам поехал в Киев. И то, что сложилось 1 мая 19 г., было подтверждено и закреплено в марте 21-го, спустя два года разлуки. И с этого и началась их почти неразлучная жизнь, если не считать тех месяцев, когда Надежда Яковлевна без Мандельштама лечилась от своего деперкулеза в Крыму, ну и еще целого ряда отъездов их друг от друга.
М.Соколов
―
Все-таки об эволюции взглядов Осипа Мандельштама. Я обратил внимание на цитату Надежды Яковлевны: «Мандельштам заметил, что у всех возникла новая нота – люди мечтали о железном порядке, чтобы отдохнуть и переварить разруху. Жажда сильной власти обуяла слои нашей страны» - это как раз начало 20-х и то, что его стало отталкивать от власти, от государства, от попытки отойти в сторону.
П.Нерлер
―
Смотрите, какая была у Мандельштама история ожиданий от революции, на что он возлагал надежды. В статье «Слово культура», статье 21 г. Он это кредо свое историческое сформулировал. Он ожидал, что революция, во-первых, решив проблему социальной несправедливости, которую она должна была решить, прежде всего, она создала бы такой порядок, в центре которого была бы подлинная высокая культура и искусство, которое заняло бы место православия при старом порядке, вобрав в себя самые разные идеологически, конфессиональные и прочие моменты, - не только, конечно же, православные.Почему-то ему казалось, что это будет царство высокоразвитой, к эллинству тяготеющей культуры, опирающейся на замечательный русский язык, который для него был залогом торжества этой концепции. Наивно, конечно.
М.Соколов
―
Да. А тут голод, разруха.
П.Нерлер
―
Нет, сама по себе разруха, трава на петербургских улицах в 21 году, холод, который не пугал в это время, в первые зимы после революции, почти никого, - все люди понимали, что легко не будет. Не это его начало отталкивать от революции. Другое, то, что он называл «мороком социальной архитектуры, что он называл «призраком Египта, Ассирии Вавилона», в социальном отношении. Социальное устройство, которое действительно восторжествовало.
М.Соколов
―
Мертвая иерархия.
П.Нерлер
―
С этой мертвой иерархией, которая должна была бы поглотить живую жизнь. И признаки нарастающего процесса в этом направлении, - вот то, что начало его протрезвлять, открывать ему глаза. Да, он это и увидел и это не принял. Кстати, статья «Гуманизм и современность», «Пшеница человеческая», масса стихов - все это можно воспринимать как знаки несогласия и протеста против этого, надвигающейся мощной тучи. О Египте, вавилонизации, - это было для него очень трудно.Дальше возникает у него проблема – как быть с этим, это надвигается. И как жить с этим, пристраиваться к этому, служить этому.
М.Соколов
―
Можно ли сказать, что антисталинская эпиграмма, или стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны», было в каком-то смысле актом публичного самоубийства. Поскольку если бы он его просто написал, и двум-трем людям шепотом прочитал, а он его читал одному, другому, третьему, пока за ним не пришли.
П.Нерлер
―
Нет, нельзя. То есть, можно, и даже некоторые из тех, кому он читал, ровно таким образом это и воспринимали, и современные интерпретаторы того же мнения – тот же Александр Кушнер. Но, во-первых, он читал ее все-таки не налево и не направо - мы насчитали 14 или 19 имен. Среди которых мало людей, в которых Мандельштам мог бы сомневаться. Таковые были и есть, но это все-таки не налево и не направо.Если напрямую воспринять слова Мандельштама в статье «Скрябин и Пушкин», или «Скрябин и христианство» о том, что смерть художника есть его последний творческий акт, тогда самоубийство, эпиграммы, пощечина тирану и тиран, убивающий автора этой эпиграммы, отрубающий руку, давшую ему пощечину, убивающий тело,
М.Соколов
―
А ему понравилось.
П.Нерлер
―
Я считаю, что ему понравилось. Большего комплимента он и получить не мог. Потому что в это время, и вообще все время Сталину писали разные поэмы, да и Мандельштам решил потом, что так надо, попробовал написать некую оду. Можно было целое первенство открыть, состоящее из хвалебных в адрес Сталина поэм, которые, предполагаю, оставляли его неравнодушным. А тут - «мы живем, под собою не чуя страны, наши речи на 10 шагов неслышны». Но это же то, к чему Сталин стремился, это же и есть та атмосфера разреженная, с дефицитом кислорода, в которой он и хотел, чтобы жили его подданные. Это и есть тот совершенный результат вертикальной структуры, которую он выстраивал и выстроил. И вот, пожалуйста, такое подтверждение: тебе все удалось.Так я понимал бы эти стихи. И, в общем, не то, чтобы Мандельштам был заинтересован в том, чтобы это и Сталин прочел. Но когда это произошло, или когда ему прочли эти стихи, а это, скорее всего, Ягода сделал, - думаю, что Сталин испытал такое читательское… он был музой этого стихотворения, и как муза, как главный его адресат, он испытал именно историческое удовлетворение и что-то вроде экстаза.
М.Соколов
―
И на 4 года дал отсрочку приговора.
П.Нерлер
―
Не на 4, а всего на три, но все-таки. Ведь готовилось, следователь Шеваров, имел в виду совсем другое – он собирался послать Мандельштама на канал.
М.Соколов
―
Но не послал. Чердынь и Воронеж.
П.Нерлер
―
Чердынь это тоже не очень страшно.
М.Соколов
―
Но мы заканчиваем. Павел Нерлер был в студии «Эхо Москвы».